Эхо тайги

— Так, Ваньша, к слову пришлось, — Арина поставила на стол блины, медовуху, румяную картошку, запеченную на сковородке и все тараторила: — Тетка Матрена бабам у лавки сказывала, будто шибко Устин-то в кутузке бушевал, и все кричал: не я убил Сысойку! Не я… За што меня держите. Я, грит, шел его убить, да упредил меня кто-то.

— А теперь как живет? — спросил Ванюшка, опустив голову.

— Пьет, Ваня. Ко мне приходил, пытал: где вас с Ксюхой искать.

— Про то я знаю…

— Да народ баит: шибко Симеона да Матрену ругат: пошто на свиданку редко ездили да харчей мало привозили.

О-ох, Ваня, сторожись нову родню. Да и своих… Убьют.

— Опять ныть?

— Ну, садись к столу, садись, — улыбнулась Арина. Первый раз Ванюшку так ласково привечают в этой избе. — Садись, садись, касатик. Ксюша-то где?

— Тут Жура остался с отрядом, а мы с Ксюхой, — Ванюшка старался говорить степенно, с растяжкой, — Советску власть расширям. Теперича мы ее, окромя Рогачева, утвердили еще в Гуселетовой, в Притаежном и дале идем. Бои у нас, почитай, кажный день.

— Ужасть кака. Выпей-ка медовухи с Якимом. И я пригублю.

Ванюшка потянулся к ковшу и отдернул руку.

— У нас пить нельзя. Общий сход партизан вынес такой приговор: кто пьяным напьется, того розгами сечь.

— Неужто секут?

— А ты думашь, приговор просто так? За милую душу распишут. Да я не шибко розог боюсь. Просто сознательный стал.

Яким сейчас больше всего боялся остаться один. Ну, как Зорин вернется! И настойчиво толкал кружку Ванюшке.

— Мы с тобой не до пьяна, а чтоб душа чуть запела. — Чокнулись. — Чур, не ставить. Хороша у Аринушки медовуха.

Ни-ни… Помалу я пить не умею, а как душа просит — сознательность не позволят. И окромя того… я же сказал, как у нас.

— Господи, страсти каки, — секут! — уперлась Арина локтями о стол, положила подбородок на сжатые кулаки и пристально разглядывала Ванюшку. Всякое бывало: и девок воровали, и невест из-под венца умыкали, но чтоб жениха умыкнуть — такого еще не слыхивали. Пристальный взгляд Арины смущал Ванюшку. Он схватил со сковородки картофелину, закинул ее в рот и, громко чавкая, отвернулся к Якиму. Но у Якима почти такой же лезущий в душу взгляд.

— Выпей, Ванюшка… Не бойся.

— Ни капельки не боюсь, а сознательность руку отводит. Пьет или раб от страха и горя, или господин от злости, а свободному пить ни к чему.

— Ого! Это Вера тебя философствовать научила?

Ванюшка даже не понял, чему усмехнулся Яким, и продолжал:

— К примеру, третьего дни проснулись мы с Ксюхой — солнце уже на обед. Навострились мы в тайгу, рябков пострелять. Только собрались, Вавила с Верой приходят. Мы, грят, к тебе, Ваня, за советом. Загрезили одно дело, да с чего начать, не знаем. Подскажи…

Ванюшка долго еще рассказывал о жизни в отряде, о том, каким нужным он стал человеком. Арина кивала головой в такт словам и вздыхала:

— Господи, привалило вам счастье.

Яким вначале иронически улыбался Ванюшкиному бахвальству, но третий ковш медовухи приглушил скептицизм, а глаза увлажнились от умиления, жалости к самому себе.

— Друг ты мой, Ваня, — Яким размазывал пальцем пролитую на стол медовуху, — а меня сгубила эпоха. Ты сын своего времени. Твоя жизнь — волшебная сказка. Все тебе удается. И Ксюша теперь твоя. А я человек будущего. Раньше поэту было просто. Обмакнул в чернильницу перо и вывел на бумаге, к примеру, такие слова: «Я помню чудное, мгновенье». А попробуй напиши сейчас подобное. Заулюлюкают, засвистят, поскольку доказано, что любви нет, есть только физиологическая потребность. А в голове моей… боже мой, Ваня, такие образы, такие сравнения, метафоры, но все они из будущего века. Скажи мне, Ваня, о чем писать, про кого писать?

Не отрываясь, осушил полную кружку медового пива. Арина отпила немного и всхлипнула:

— Якимушка, ненаглядный ты мой. И все ты терзашься, все сердечко себе надрывашь. Как мне печаль твою утолить?

— Не терзай наболевшую душу, Арина. Мне нужна свобода… Ваня, устрой меня к партизанам. Теперь, когда ты там чуть не главный…

— Запросто. Приду и скажу: надо, мол, взять Якима. Да пошто сказывать. Я иду по важному делу. Пойдем со мной. Я примаю тебя в отряд.

Арина запричитала:

— Ванька, подленыш, куда ты Якима ташшишь? С его ли ангельским личиком воевать! Он для песен рожден… Ух, знала, б наперед, што ты несешь, я б тебя на порог не пустила, Якимушка, светик, опомнись. На погибель идешь.

Не хотелось Якиму уходить от Арининых шанежек и блинов, от мягкой и теплой постели, но угроза поручика Зорина напомнила свист шомполов в Притаежном. Подполковник Горев не терпит ослушания.

4

Вроде бы и прижился Ванюшка в отряде, но больше в стороне стоял, не то приглядывался к необычной для него жизни, не то прислушивался к чему-то, нахмуренный, настороженный. Не было в нем той откровенности, что сближает людей в коллективе.

О Ванюшке метко Егор сказал: «Душа у него закрыта, И свой вроде парень, а думкой не поделится. Нет! А вон Ксюху кажись, без утайки любит. Видать, и в отряде живет из-за нее».

И у Вавилы о Ванюшке было такое же мнение. Но ценил он его за наблюдательность, за знание таежных троп.