Эхо тайги

Надулся Ванюшка. Но один пойти в дом не решился. Тоска навалилась, и привычная жалость к себе заглушила даже мысли о Линде.

— Яким, вот ты пишешь разные песни. Ты про меня, про жисть мою разнесчастную сочини. Да такую, штоб люди пели и слезы у них текли. Тоска мою душу гложет, какая, может, никого еще не глодала. Слышь, давно-давно Ксюха сороку увидела, и завидки ее забрали: вот, мол, у сороки крылья, летает, где хочет, живет, как хочет. Меня так и кольнуло! крылья — вот што мне надо! Штоб быть выше всех, штоб делать, што пожелаю, и не препятствуй мне. А крылья, как я понимаю, — это деньги, власть!

— Для меня, Ваня, крылья — это смена волнующих ощущений, понимающая аудитория. Мне нужна свобода для творчества, ну и, конечно, деньги. Тебе хорошо, живешь в отряде, как хочешь. Делаешь, что тебе нравится.

— Тоже нашел свободу. Землянки копай. Дрова готовь! Ночь не ночь, мороз не мороз — стой в карауле.

— А у Арины ты хвастался: вот, мол, жизнь, лучше некуда. Врал?

— Я не вру. А бывает, грежу по-разному. Какое это вранье? А скоро еще начнутся бои.

— Война подсказывает великие сюжеты. Мне надо отточить свое восприятие жизни на оселке риска.

— Погляжу я, што ты запоешь, как бой настоящий увидишь! — Ванюшка махнул рукой и замолчал. Рассказывать о своем первом бое ему не хотелось. Это было, когда вышибали колчаковцев из Гуселетова. Лежал Ванюшка в цепи, а над головой, вызывая стылую дрожь, свистели пули.

Донесся крик:

— Мамоньки, зацепило…

«Теперь мой черед», — суеверно подумал Ванюшка и от страха закричал.

— Га-а-ды! А-а! А-а-а!..

Больше он ничего не помнил. А когда оглянулся, возле него лежала усатая голова и смотрела на Ванюшку единственным выпученным глазом.

Не приведи бог еще раз испытать такое.

— Не по мне эта жисть. И пошто я тянулся к Ксюхе, никак не пойму. Из-за нее и в отряд попал… Ксюха сказывала, на ярмарке купчина увидел ворота — ломай! Я плачу! Увидел парня — раз в зубы, а в руку пятерку, чтоб не выл. Вот это жисть! Делай што хошь! И все, Яким, деньги. Сколь раз иду по тропке и молю бога: ну сделай так, чтоб кто-нибудь кошель потерял, а в нем тышша рублей. Так нет, никто не теряет. Эх, жисть — тоска. Для чего мы живем?

— Для чего? Вот послушай, что я сочинил, пока ходил по деревням.

Если ты пожмешь мне руку,
Если ты не спрячешь губы,
Если глаз твоих бездонных
Заструится синева,
Я в тебе познаю небо.
Жизни смысл в тебе познаю.
Только ты подай мне руку,
Только ты плесни мне в сердце
Синеву очей бездонных
И тепло вишневых уст.

Яким ожидал восторга и не дождался.

— Скорей бы хоть Красная Армия приходила, воевать бы перестали, — выдохнул Ванюшка.

— Откуда ты знаешь, что она должна придти?

— Из города весточка есть, на подмогу к партизанам идет.

Хуторские собаки учуяли незнакомых людей и залились наперебой. Черной глыбой стояла изба. На стук в окно не ответили. А не спят. Наверняка вся семья припала к окнам и крестится: пронеси, боже, мимо!

Не пронес. Ванюшка застучал кулаком в раму.

— Господи, воля твоя, — раздался из-за окна испуганный женский голос. — Кого бог дает во ночи?… Плохо слышу, а невестка, слышь, болестью мается…

— Открывай! Считаю до трех… Р-аз…

В избе загудел густой тягучий бас:

— Пусти, а не то супостатам и стрелить недолго.

Брякнула щеколда. Но прежде в сенях глухо стукнуло что-то. Не переставил ли хозяин топор так, чтобы при нужде под рукой был?

…Изба просторная. Нет полатей. Нет огромной печи, занимающей половину кержацкой избы, где в студеную зимнюю пору свободно укладывалась спать половина семьи. Нет висящей прямо против двери зыбки. И пахло в избе не щами и прелью, а вроде бы степью, полынью.

Керосиновая лампа освещала массивный стол. Ванюшка с любопытством оглядывал незнакомый мирок. Стулья со спинками, шкаф с застекленными дверцами.

Хозяин недружелюбно оглядел гостей. Усы его, отвислые, прокопченные табаком, непрерывно двигались, будто хозяин что-то жевал. У стола, рядом с матерью, сидела большеглазая девка, льняная коса переброшена на грудь, холщовое платьишко подпоясано тесемочкой.

Обычно зайдешь в избу, хозяева пригласят сесть, расспросят о дороге, о погоде, и угостят хотя б молоком. А эти сидели, словно не люди вошли, а ветер дверь приоткрыл. Только ребятня, что сидела на стульях вдоль стен, с любопытством таращила глаза на вошедших.

Зло разобрало Ванюшку: «Как чурбаны». Сказал нарочито развязно:

— Перекусим?! — Разделся. Вразвалку пошел с Якимом к столу. — Хозяйка, есть у тебя кипяток?

Заслонка звякнула у печи, и хозяйка без слов поставила на стол чугунок с горячей водой.

Ванюшка наломал подмерзший хлеб, разлил горячую воду по кружкам и уставился на девку. «Румяна. Бела. И будто не видит, што я на нее смотрю. Все они такие на хуторах. Гордячка, как Линда…» Он набивал рот хлебом, запивал его горячей водой из кружки и искал, чем бы расшевелить хозяев.

— Нынче в тайге белки мало…

Молчат.