Эхо тайги

На дне щели бьется в камнях Самаречка. Ревом ревет. Бросается грудью на скалы, будто пытается их свалить. Вскипает на гребнях валов белая пена и висят в воздухе холодные брызги.

Самаречка везде Самаречка, а в Самарецких щеках ее зовут «Семь смертных грехов».

— Так ее за норов прозвали, — уверяет один.

— Норов норовом, — скажет другой, — однако имя «Семь смертных грехов» она не за то заслужила. Давно это было. Рогач только-только поставил на Выдрихе первую избу. Притаежное звалось запросто Матвейкиной пасекой, и была там в ту пору одна пасечонка колодок на десять, а на месте, где Гуселетово, трущоба была: озеро с гусями да волчьи логова. Как завоют бывало зимнею ночью — кровь стынет в жилах.

Зато по таежным крепям было не как теперь, а людней. Пасек много. Заимок. Один бежал сюда, храня старую веру, другой не поладил с законом, третий волю искал. Все находили приют. Но селились поодаль, опасаясь друг друга.

В ту пору невесть откуда объявился в этих местах Улант. Плечи широкие, глаза черные, хмельные. Работать Улант не любил. А без работы, известное дело, никому еще не удавалось честно прожить. Перво-наперво вырезал Матвейку с семьей. Богатство искал в сундуках. Нашел там пятак и алтын. Запалил пасеку и ушел — только черный дым столбом эа спиной.

На второй заимке еше семью порешил. Одной сарыни семь человек. У сарыни души безгрешные и руку поднять на сарынь — смертный грех.

Семь смертных грехов зараз принял Улант.

Обозлился народ: кто за ружье, кто за нож. А Улант смеется. Распахнул на груди рубаху: нате, мол, бейте, не то я вас всех порешу.

Народ затаился. Одно дело в запале решить человека, другое, когда он грудь сам открыл да ходит по кругу, каблуками пристукивает.

«Бейте, сермяжье семя. Не то я вас всех изувечу. Эй, трусы! Да Вас теперь бабы погонят. А которая примет, так родит косоглазого, длинноухого, волосатого, одноногого».

Насмехается так, да как дернет за бороду старика. Тот аж на землю упал. Стариков сын не выдержал, выхватил нож из-за пояса да с размаху Уланта в грудь.

Зазвенел нож и надвое поломался, а Улант еще шире распахнул рубаху. Смотрите, мол, нет кальчуги на мне, а от булата даже царапины не осталось.

Тут второй стариков сын выхватил у соседа ружье, подсыпал на полку пороху да к Уланту. Прицелился.

«Лучше целься, — смеется Улант, — не в грудь, дурак, грудь у меня заговорена, только что видел, в лоб целься аль в глаз. Да ближе ко мне подойди, не бойся, не трону».

Выстрелил сын старика. Без мала в упор. Рассеялся дым, и видит народ, Улант как стоял, так и стоит. А сын старика — тот, что стрелял, лежит на земле. Пуля не в Уланта попала, а стрелку в самый глаз.

Чуть в стороне на костре котел висел. Не то в нем уха варилась, не то другое какое варево, только кипело оно, пар валил. Улант подошел к костру, сунул руку в котел, присел на чурбачок, отбросил чуб свободной рукой и кричит:

«Эй, заячье племя, дровишек в костер, а то он потухнуть может. Ничего меня не берет, — кичится Улант. — Ни кипящая вода, ни огонь, ни булат, ни пуля…»

Пал народ на колени.

«Что хочешь, Улант, бери — только жисть оставь».

А старик, тот, которого Улант за бороду дернул, поднял кверху иссохший кулак и ну стыдить: «Эх вы, волю искали, бежали от царевой кабалы за тысячу верст и Улантов хомут на себя надеваете. У меня в красном углу икона висит, складень не из меди — серебряный».

Все на коленях. Один старик, имя его не знал никто, стоял во весь рост, белый, сухой, голова тряслась, а глаза, как угли, горели.

«Смотрите, смотрите, побледнел Улант, — говорил старик, — дрожь его проняла, потому нет. заговору от серебра. Огонь не возьмет, кипяток не возьмет, — заговор крепче их, а серебро крепче любого заговора».

Закричал Улант страшно, кинулся к старику, ударил его в грудь ножом, да уж поздно.

«Не отдавайте свободу… — последнее, что сказал старик, — Сражайтесь за волю…»

Народ к старику на заимку — пули лить из икон, ножа ковать, а Улант хоронится. Тут, в Гуселетовой глухомани, вместе с волками, в крепи забился.

Народ за Улантом. Гонит его гривами да логами и у каждого в руке или ружье с серебряной пулей, или нож с серебряным лезвием, или копье с серебряным наконечником.

«Улю-лю, ат-ту его», — раздается над всхолмленной степью.

Бежит Улант, запыхался, ажно язык отвис. Впереди Самарецкие щеки. Тут, у щек, его окружили со всех сторон.

«Суд творить, суд…» — кричит народ.

Огляделся Улант вокруг, увидел глаза мужиков, старух, парней и прочел себе приговор. Когда в избы шел, жен воровал, сарынь убивал — любо было, кровь ключом клокотала, а как почуял близкий конец, так ноженьки сами собой подкосились. Бухнул Улант на колени, в пыли ужом извивается, ноги целует у мужиков.

Ахнул народ. Не стало лихого Уланта.

«Пощадите, помилуйте, бес путал, по недоумству творил. Что хотите вершите, только жизнь сохраните».

«Неслыханно и невиданно, чтоб мужик этак подличал. — Отступает народ, убирает сапоги от Улантовых губ. — Да встань ты…»

«Не встану, покуда не смилуетесь. Девицы-молодушки, хоть вы за меня словечко замолвите…»