Эхо тайги

В тот год осень была дождливая. Реки вздулись почти как весной. Таежные тропы раскисли. Многие прииски остались без хлеба, а потом снега выпали выше Степкиной головы. На рудники, на большие прииски дороги зимой кое-как проложили, а на мелких приисках народ сильно голодал. Нет дороги. Только лыжня. Тогда и подрядился Степка таскать на прииски сюрьки с мукой. Пять пудов клал он в сюрьку да топор, да припас для себя — путь неблизкий. Пять дней туда, с грузом. Все больше в гору. Четыре обратно.

Здоров Степка. Другие шли вдоль реки. Целых шесть дней, А Степка ходил напрямую, через горы и выгадывал один день.

Шел так Степка на лыжах, тащил сюрьку с мукой, Тайга кругом, крутяки. На другом берегу среди пихт два человека скользили на лыжах по склону. Склон все круче, люди спускались быстро.

— Стой! Стой! — закричал Степка и даже привстал на носки, замахал руками. — Стой, талый вода внизу, глупый ты человек!

Где там. Разве перекинешь слова за версту, да еще когда снег скрипит под ногами. Но Степка не терял надежды, кричал, приседал, махал руками.

— Стой… Падай в снег!

Под горой, у самого склона — огромная полынья. Вода в ней черная, смоляная. Парок над водой.

«Неужто не видят? Ох, шайтан задери, в талый вода идут. О-о-о, ого-о-о», — и зажмурился.

Когда открыл глаза, увидел полынью и в ней двух человек. Вода в реке быстрая, тянет людей под лед.

— О-о, — закричал Степка так, что у самого в ушах зазвенело и, сбросив лямки, кинулся вниз по склону.

Ветер свистел в ушах. Опершись на длинный курчек-лопатку, правя им как рулем, Степка летел к полынье. Когда домчался, там остался один человек, от второго лишь шапка кружила у кромки льда.

— Держись, дурак человек, — кричал Степка. А за что держаться? Закрайки льда — что острый нож.

Протянул курчек Степка, а человек из сил выбился, не может держать курчек. Стал ремень ладить, и видит — не успеть с ремнем. Под лед человека тянет.

— Куда, дурак, ехал. Пропадай теперь. Налим тебя съест, — сердился Степка. Отстегнул ремни у лыж, сбросил шапку и лег на залитый водою лед. Живот заломило от холода. Голова-то рядом совсем да быстра вода, камень тут. И лед обломился.

Ухватился Степка одной рукой за камень, другой за волосы человека, ноги его где-то уже подо льдом.

— Эх, пропадай, Степка. Зачем, дурак, в воду лез?

Пропадать не хотелось. Вспомнилась Марья, черноволосая, глаза чуть с раскосинкой. Хорошая Марья, третьим ходит нонче, непременно снова парнишка будет. Не видать теперь ни Марьи, ни парнишки. И груз-то на лыжне лежит. Пропадет груз — хозяин скажет: вор Степка, украл муку. У Марьи последнюю кобылу заберет, Кого Марья есть станет? А Степка не вор.

Так захотелось сказать хозяину, что Степка не вор, а мука лежит целая на тропе, и не надо забирать у Марьи последнюю лошадь, что извернулся винтом, как рыба в сети, рванулся и оказался грудью на льду, а ноги в воде. Боком, боком стал пробиваться в снегу, волоча за собой «дурака», залезшего в полынью.

Степке везло в ту зиму. Жена понесла, работу нашел и, скажи ты, выбрался на сухое. А что дальше делать? Мороз. Да еще с ветерком, с гор хиус тянет. Пока выбирался — волосы смерзлись в сосульку. Надо было тонуть. Замерзать шибко худо. Ох, кости стало ломить…

Увидел свою шапку на берегу.

— Ха! — вскрикнул радостно. Шапка сухая. В ней кремень, кресало, трут.

Везло Степке в ту зиму.

Есть кресало, кремень — значит, есть и огонь, а дров сухих в тайге, сколько хочешь. Ох, и костер развел в тот вечер Степка! Такой жар от него — дрова издали приходилось подбрасывать.

Сушиться в тайге на морозе Степке не диво. Наломал пихтовых лапок, смастерил из них стенку-навес, чтоб хиус с гор не хватал костра, а между костром и стенкой было тепло, как в юрте. Набросал веток на снег, разделся. Лопатину сушить повесил. А зло на «дурака» все больше: сидит скукорился, до сих пор не может в себя прийти.

— Дурак ты, дурак, — ругается Степка, — пошто в воду лез?

— Не видел я полынью.

— Ха! Ходишь тайгой, глаза надо брать. Раздевайся, скидай штаны и суши. Костер погаснет, мокрый штаны к ноге примерзнут. Кто ты такой?

— Ваницкий.

— Какой Ванисски? Баянкуль твоя будет?

Мой Баянкуль.

— Врешь, однако. Ванисски — тот шибко умный да шустрый. Соболя скрадет, оленя догонит, а ты какой Ванисски? Ты дурак!

Понимал Степка, неправду сейчас говорит, но уж больно приятно называть Ваницкого дураком. Расскажи вот родне: сидел, мол, в тайге у костра — я тут, а Ванисски тут, рядом. Я его дураком, а он глазами хлопает и молчит. Врешь, скажут. И пусть говорят. Марья поверит. Марья знает — жги Степку огнем, все равно врать не станет. К лошадиному хвосту привяжи за ноги — не заставишь соврать. Марье скажу.

Праздник был на душе у Степки в ту ночь у костра. Уже не жалел, что в воду полез. Можно лезть, раз везет. А Ванисски? Вот он лежит у костра, спит, укрывшись Степкиной рваной ватнушкой. Только Марья в такое поверит.

Утром снова беда. Ни есть, ни пить Ваницкий не стал. Жаром горит. Куда такого пошлешь по тайге. И лыж у Ваницкого нет. Утопил в полынье.