Эхо тайги

Ванюшка нахмурился.

– Сумление берет? Задумалась? Да? Так давай и растекаемся. Ты верь Арине – раз мне не веришь.

Вскинула Ксюша голову и ответила с доброй улыбкой:

– Верю, Ваня, тебе, как себе. Прости уж…

– Ладно, прощу уж. Тогда не станем и толковать. Ну, прощевай, да наперед живи своим умом, поменьше слушай Арину.

Прошел несколько шагов будто нехотя, повернулся, помахал рукой, а потом облегченно вздохнул и сразу зашагал легко, весело. Позабыл про Ксюшу, избушку, сынишку. Мысль, опережая его, была уже там, куда он доберется только через несколько дней.

Скрылся Ванюшка. Ксюша долго еще стояла и смотрела вслед, на почти черную стену оголенных ветвей. Надо бежать домой, дел там по самую макушку, а ноги не шли. Так бы стояла тут, глядела в сторону, где скрылся Ванюшка, каждый миг ожидая, вот-вот случится чудо и снова покажется меж ветвей знакомый картуз, городская бобриковая тужурка. Знала, этого не может случиться, и все же ждала.

Не дождавшись, села на прежнее место. Погладила сушину, где недавно сидел Ванюшка и, уперев локти в колени, положив на кулаки подбородок, задумалась.

Последнее время часто задумывалась Ксюша. Не вспоминала былое, нет. Пыталась осмыслить жизнь. Раньше вовсе не думала, а теперь ей казалось, без этих раздумий жить невозможно.

«С глаз долой, из сердца вон, – сказывают люди. – Ксюша снова взглянула в ту сторону, где скрылся Ванюшка. – Это когда не любят. Н-нет, когда любишь, так с глаз долой, а сердце огнем пылает».

Закачались вершины берез, зашумели. А рябчики стихли. И сойки перестали кричать. Первые редкие хлопья пушистого снега, большие, белые, как пух гигантского одуванчика, опустились на землю, на желтые листья, на Ксюшину спину, Ксюша не заметила их, продолжала сидеть, глядя на тихий плес ключа шириною шагов в десять. Он чем-то напоминал мельничный пруд в Рогачево. Берега так же обросли тальниками. Так же морщинила воду рябь. И так же плыли по ряби желтые листья берез, красные – рябин, и остроносые – тальников. Он напоминал родные места.

Почти у Ксюшиных ног шумела небольшая шиверка. Вода струилась, едва прикрывая мелкие камни. Человек не любит смотреть на недвижное. Пламя костра привлекает внимание. Человек может часами смотреть на волны, бороздящие водную гладь, или бегущие по желтеющей ниве. Когда на перекате что-то блеснуло, Ксюша перевела взгляд. Стайка хариусов, чуя близкую зиму, спускалась в глубокую речку. Рыбки подошли к перекату хвостами вниз. Чувствуя мелкую воду, ложились и так, плашмя, сверкая серебряной чешуей, одна за другой спускались вниз.

Снег шел все гуще и гуще. Побелил Ксюшину шапку, побелил ее плечи. Упав на землю, большей частью таял, но на пеньках, на павших листьях оставался лежать.

– В жилуху… к людям до смерти хочу… К людям… К Ване, – несколько раз повторила Ксюша, разделяя слога. Ей казалось, она убеждает Вавилу, а он уперся и не хочет слушать. – Пойми ты, соскучилась я без людей… стосковалась до крайности…

Одинокая жизнь в тайге, потребность слышать человеческий голос породили привычку думать вслух. Вслух с самой собой разговаривать, спорить. А сейчас она спорила с Вавилой.

– Рази я отказываюсь работать на революцию? Да я спины не разогну! Только бы вы все рядом были! Одичала я без людей. Сама жизнь порой в тягость!

Вспомнилось Рогачево. Берег быстрой Выдрихи. Над самой рекой, под кустом пламенеющей рябины стоит Вера, в легком беленьком платье и читает на память: «…Буря, скоро грянет буря. То кричит пророк победы»… Ксюша с Верой идут по лугу и Вера говорит такое, что Ксюша долго-долго не могла понять: «Что ты спрятал – то пропало, что ты отдал – то твое». Пожалуй, даже сейчас она не совсем понимает смысл этой фразы. Но она волнует Ксюшу.

Еще сильнее потянуло к Вере. На речку Выдриху, в село Рогачево.

Ксюша решительно поднялась и, вскинув винтовку, направилась в сторону избушки.

«Хватит! Не могу больше терпеть… – прошла десяток шагов и остановилась. – А куда идти? В Рогачево? К Матрене или Симеону? Или может к Гореву?»

Ксюша стряхнула снег с обомшелого пня, снова села.

«Выходит, дурю я. Не просто к людям мне надо, а к товарищам. По ним я истосковалась. А где их искать?»

Снег валил и валил. Ксюша не замечала его. Последнее время она часто так погружалась в воспоминания, думы, что переставала ощущать окружающий мир.

Трудно людей понять. Жила у Устина без малого десять лет. Громадой казался. Скалой. Казалось, навеки в памяти останется. А посадили его в тюрьму, зажила спина от побоев – и забылся Устин. Как не жил. Почему это так?

И Сысой проклятущий забылся.

Выходит, некоторые люди только кажутся огромными, а отвернешься и позабыл.

Зато Вера, чем дальше, тем больше вспоминается. Или Аграфена. Посмотришь, в чем только душа держится. Но всех-то она приветит. Всем поможет. А дядя Егор! Михей! Красавица Лушка! Вспоминаются те, кто о других думает. А такие, как Устин, Матрена, Сысой, Горев бесследно уходят.

Ксюшу вывел из оцепенения какой-то шорох. Подняла голову и ахнула. В нескольких метрах от нее стояла косуля с двумя косулятами, а за спиной, ломая сучья, промчалась маралуха.