Эхо теней и другие мистические истории

Наташка — тогда ещё живая — всё это время со мной была и только и говорила, что не слышит ничего, не знает, не видит, что всё это мне только кажется. Говорит мне так, успокаивает — а в зрачках её такой страх, что моя паника рядом с её собственной меркнет, детским лепетом кажется.

На третью ночь с того визита меня чуть ни придушили во сне. А потом я услышал смех. Много смеха, громкого, раскатистого. Не постоянно, а так, на несколько секунд, хриплый, отрывистый, будто кашляет кто-то — и, разумеется, слышал я это или пока выходил из подъезда, или оставался сам с собой. Короче, в самое удачное время для скриммеров. И, знаешь ли, такие штуки в жизни работают на ура.

Особенно если за подобными звуками следуют вполне осязаемые фигуры. Ты можешь потрогать их. Они могут потрогать тебя. Только они медленные, редко шевелятся, больше стоят и смотрят. И белые, безмолвные. А смеяться продолжают — мычат как будто. На шее что-то вроде жабр. Ни носа, ни рта на бледном овале лица у существа не было.

Изводил меня так Порождённый неделю, пока я не сдался и не согласился на его просьбу.

Почему я ничего не мог сделать?

Вот тебе ещё одна аналогия.

Ты работаешь на батьку. Крепкого такого, серьёзного батьку. Потом перед ним провинилась. Вместо выговора он присылает к Тебе своих ребят, которые просто намекают, что Ты не одна. Они не трогают. Просто наблюдают. Шугнуть иногда могут, подшутить неудачно — но не смертельно, без рисков. Оказать сопротивление — прогневить батьку, заставить его уже не намекать, а действовать прямо. Я был тогда мелким, пороху особо не нюхал, мне хватило и этого. Достаточно хватило, чтоб в дальнейшем я не испытывал его терпения.

Нашёл в итоге я ему туда и смотрителя нового. И ручки добыл. Бомжей только не встречал больше. Как выяснилось в ходе дальнейшего наблюдения, они там все призраки, и в Лазарете собираются по праздникам. Тусят на годовщину революции, двадцать третье, день победы, двадцать шестое апреля и ещё пару дат из их жизни.

Ну, историю ещё одну я тебе на память рассказал, а теперь пора и честь знать.

Инквизитор потянулся, расправил плечи. Затушил тлеющую сигарету о ствол осины и направился через пролесок к хмурой заброшке.

На пороге на этот раз никого. Просто вход в темноту, фонарь на батарейках и записки.

Кривым почерком, в кромешной тьме, в лесу, на пороге заброшки разбирать эти каракули было той ещё радостью:

«мёртвым котикам очень грустно .___. наверное, они слишком забыли жизнь ~^.^~»

«не обижай мёртвых котиков. им не стыдно, но они маленькие. пойми их»

«мёртвые котики могут исчезнуть. но тогда ты услышишь их плач. подумай о слёзках котяток .-. им будет больно прощаться с тобой».

Мёртвые котики, говоришь. Подсел ты на них крепко, ох, подсел. Если это всё, что ты хочешь мне сказать, то у меня плохие новости. Очень плохие.

Но он мне оставил фонарь. Не готовил никаких загадок, словно понимал, что сделал мне достаточно больно, и настало время поговорить.

Ксёндз усмехнулся.

— Ротти, искать.

Парень настроен решительно: впереди гончая, загоняет жертву. Сам он — охотник, идущий по следу.

Порождённый просил так не делать — не беда, я пока что добрый.

Искать припадочный труп в здании, где есть два полноценных этажа и подвал — это всегда себе дороже. Сейчас не хотелось играть в загадки: я пришёл сюда за ответами.

Ирония, но знакомый стук тела о спинку стула я услышал уже на первом этаже — чуть дальше прямо и налево, в регистрационную. Тот редкий случай, когда Порождённый сидел. Он не удосужился напялить одежду для вящего маскарада. Просто вскарабкался на стул, больше валялся там — протянул ноги, дёргался в бёдрах. Руки на уровне груди, трясутся так, будто на электрическом стуле. Лицо перекошено, голову склонил. Дрожит, стучит челюстями — и весь в чёрно-белых тонах.

— Ахой, Плоть на кости! На, закури, — Инквизитор положил сигарету на столик перед Порождённым.

Потом вздохнул, снова поднял её, вставил между стучащих челюстей, поднёс огонь.

Тварь затянулась, закашлялась, выпустила дым, и лишь после успокоилась, села условно-ровно.

Ксёндз стоял перед ним. Тяжело, глубоко дышал, смотрел прямо на сущность по ту сторону регистрационной стойки.

Дёрганными движениями Порождённый указал на кипу листов.

«Так было нужно, правда. Куртка — не зло. Она тебя защищала.

Она срасталась с тобой, но не поглощала тебя. С новым телом ничего не страшно.

Белая Вдова — зло. Она мешала тебе. Делала тебя неполноценным. Ты разделял её страх».

Инквизитор покачал головой:

«Да, ты прав, — ответил он мысленно. — Теперь мне уже ничего не страшно».

«Быть с ней, — продолжал Порождённый в записках, — быть хуже. Быть глупым. Не таким, как ты.

Она убила твою невесту. Я за неё отомстил...». (Пять лет спустя, да? Ну-ну).

«...знаю, долго. Но вы земные склонны хранить чувства. Никогда не поздно для мести.

Это было твоим желанием. Ты создавал грусть, чтобы кормить грустного призрака. Не для себя. И потому что скорбел по покойной.

Я хочу помочь тебе. Защитить тебя. Право смотрящего — наблюдать. Изучать. Но не вмешиваться. Ты вмешиваешься. Ты в опасности, потому что опасен.