Эхо войны

Попов ничего не ответил, только проводил взглядом Андреева, как раз вынырнувшего из темноты тоннеля на залитую солнцем площадку. Вслед за лейтенантом, пятясь, появился Коваль, он тянул катушку с полевкой – провод плавной синусоидой ложился на землю. Сержант присел на корточки и принялся крепить провод к клеммам динамо-машины.

А идея моя была проста, как все гениальное. После того как мы от всей души заминировали подземную лабораторию, у нас имелось еще тридцать шесть ящиков взрывчатки. Помимо взрывчатки у нас имелся паровоз. Причем не просто паровоз – а именно тот паровоз, который прекрасно знаком засевшим на берегу Припяти немцам. Если загрузить в него взрывчатку, подвести поближе к фашистам и взорвать – все их позиции накроются медным тазом. Ну может быть, не все, однако же большая часть – точно. Так чего тут думать?

Коваль привел возражения практического толка: он справедливо указывал на отсутствие дистанционных детонаторов – то есть для того, чтобы взорвать паровоз, требовалось, как он выразился, «личное присутствие». Попросту говоря: нужен был человек, который подаст ток на детонатор.

А лейтенант Андреев – тот был категорически против самой идеи. Вот и сейчас, дождавшись, пока Коваль закончит с проводом, он сказал ему пару слов, и они вместе двинулись к нам с Поповым. Лейтенант по пути махнул рукой старику-машинисту – и Фюрер, спрыгнув из кабины на платформу, затопал по железу, нелепый в своем меховом зипуне на таком солнце. Попов нервно прикурил еще одну папиросу, а я спокойно откинулся на телогрейке, подложил руки под голову и, высмотрев высоко в небе двух еле видных ласточек, принялся следить за их полетом.

Шаги приблизились и стихли. Я смотрел в небо. Чиркнула спичка, и потянуло ужасным махорочным перегаром – Фюрер засмолил свою козью ножку. Потом еще спичка – это, надо полагать, прикурили наши гости из будущего. Ласточки продолжали нарезать плавные круги.

– Послушай, Леша, – нарушил молчание Андреев. – Оно тебе надо?

– Оно всем надо! – заявил я. – Всему прогрессивному человечеству.

– Это ничего не изменит.

– То есть как это? – От неожиданности я забыл играть в безмятежность и повернулся к ним.

Коваль с Андреевым стояли против солнца, старик сидел на платформе рядом с Поповым, держа в руках самокрутку совершенно негуманных размеров.

Вонь ее перекрыла даже густой запах паровозного угля.

– Скинуть целый немецкий полк с позиций – это, по-твоему, ничего не изменит? – переспросил я.

– Как ты собираешься это устроить? – угрюмо спросил Коваль. – Сам на паровозе поедешь?

– Меня, хлопцы, сейчас вот что интересует, – подал голос дед. – Вы мой паровоз в расход пустить собрались, так? А разрешения спросили?

– Дедушка старый, ему все равно, – напомнил Коваль слова частушки.

Старик по-лошадиному мотнул головой, хмыкнул в бороду что-то невнятное и окутался таким облаком дыма, что Попов даже закашлялся. А мне стало жалко деда. Я представил, какие чувства он должен испытывать к машине, на которой проработал всю жизнь.

– Поймите, ребята, ведь у нас сейчас есть практически стопроцентная возможность уничтожить этих гадов! – сказал я напористо.

– Я тебе уже говорил, – ответил Андреев. – Это все мелочи на фоне того, что будет. Ты понимаешь меня?

– Все складывается из мелочей. Но вот ты сейчас уйдешь, а фашисты продолжат убивать наших.

– А наши фашистов. Это война, Опер. Что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ни одной сволочи не осталось, понимаешь?

– А толку? Всех укатает Армада, национальность не спросит. Не согласен?

– Согласен, – кивнул я. – Но с оговорками. Ты же русский вроде?

– И чего? – Лейтенант непонимающе посмотрел на меня.

– Это я так, уточняю. Мало ли… Хочу тебе историю рассказать, для ясности. Будешь слушать?

– Ну давай, – дернул бровью Андреев.

– Спасибо. Итак. Мы когда на фронт ехали, меня у Вязичей осколком задело. Повадился, понимаешь, немец бомбить переправу… Но да не в этом дело. В госпитале покантовался, то-се, выписался и – к нашим, на перекладных. Вдоль недавней войны. Много насмотрелся, много наслушался. И колодцы, заваленные трупами, видел, и все такое прочее. И вот как-то дорогу пришлось уточнять у дивчины одной. Молодая такая, знаешь, в самом соку, глаза громадные, на пол-лица – только их и видно, потому что в платок кутается. И говорила невнятно, неразборчиво, еле разобрал. Присмотрелся: рот порван до ушей – шрамы, как узоры, на все щеки, вот она платком и прикрывается, стыдится… Это, значит, первая оговорка. Понял?

– Понял, – кивнул Андреев, слушавший очень внимательно.