Эхо войны

Спасибо. Спасибо за три жизни — от меня и от них. Спасибо за то, что жив он.

Мы уже ничем не сможем отплатить тебе — только памятью. И мы будем помнить, помнить до конца.

Расчищенные утром дорожки уже утопают в снегу. Я бреду по ним мимо бесконечных рядов могил — кладбище выросло вдвое. С надгробных камней смотрят знакомые и друзья — с ними я тоже прощаюсь.

Мы выжили, но какой ценой…

— Орие, — разносится по кладбищу низкий голос.

— Сейчас, — я поспешно шагаю обратно. Окидываю наметанным взглядом сугробы, и из одного вытаскиваю утонувшую в снегу трость. Боги мои, когда он наконец перестанет их терять… — Вот, — вкладываю отполированное дерево в его ладонь.

Чужая рука привычно опускается на плечо, и мы медленно идем обратно. Я не нужна ему, чтобы ходить, для этого хватает трости. Но так он видит хоть что–то — правда, всего лишь моими глазами.

Во дворе отсчитывает последние зимние дни капель, сосульки на коньках крыш влажно блестят на теплом солнце и каждый час рискуют от них оторваться, отправившись в свободный полет. На плацу снежные сугробы соседствуют с лужами, и ни то, ни другое не устраивает сержанта, сварливо покрикивающего на сослуживцев с лопатами. Да, теперь у нас такие учения. Раз в пять минут он поднимает голову, чтобы разразиться руганью в адрес новобранцев, уже битых полчаса безуспешно пытающихся взобраться на крутую крышу башни и сбить наконец лед, пока он не приземлился кому–нибудь на голову — хотя бы тому же коменданту, который заградительных знаков не видит, а потому может оказаться где угодно, душу его в… и так далее.

Весна.

Я вдыхаю полной грудью воздух, в котором уже чудится обещание дождей и обнаженной черной земли, жаркого солнца и проклевывающейся листвы. Этан хмыкает в ответ на предположение сержанта и спрашивает, нужно ли мне в казарму.

— Ага. Я быстро.

Еще один смешок. Я закатываю глаза. И эта зараза постоянно читает мне нотации — даром, что ему нет ста пятидесяти, а ведет себя, как старый пень.

Ну и что, что он помнит четыре жизни, а не одну. В следующий раз уже не вспомнит, и вот тогда мы поквитаемся как следует. Не вспомнит, и жить будет обычной жизнью, и слаб будет, как простой смертный, — вот это я называю равными условиями. Тогда мы и проверим, кто кого должен учить жить и занудствовать по поводу и без.

Да, Смерть все–таки отпустила его. Уже сейчас порезы и синяки заживают на нем так же, как и на любом другом. Теперь я знаю, почему раньше было по–другому — для того, чтобы помнить дольше, нужна долгая жизнь, застрахованная от случайностей — ведь с каждым новым рождением воспоминания теряют четкость, смазываются и постепенно уходят в небытие.

Да, госпожа, ты всегда была злопамятна и обидчива больше, чем подобает богине.

Казарма стоит верх дном — то, что было названо администрацией громким словом «капитальный ремонт», здесь идет уже три месяца, и будет идти еще три месяца, если продолжать в том же духе. Я пробираюсь мимо гор строительного мусора к своей койке и начинаю трамбовать в сумку остаток вещей, беспорядочно разлегшихся на койке. Никто не скажет, когда мы вернемся, поэтому я беру с собой все.

Мы уезжаем в первый день весны. На юг, через горы, туда, где когда–то лежали поля Нитерры. Туда, куда ведут следы свитка, что когда–то забрала с собой Талери.

«Льда» больше нет, и, хотя солдаты Корпуса старательно обшарили каждый закоулок пещер на десятки километров вглубь и уничтожили все, что там нашли, это не отменяет войны между мирами и не дает уверенности в завтрашнем дне. Мы по–прежнему ничего не знаем о них — по–настоящему. И, пока мы помним, пока мы знаем, что было сотни лет назад — будем искать. Сначала — свиток, а потом… возможно, уже не понадобится ничего другого.

Это наш вклад в прекращение войны, в которой мы оба слишком многих потеряли.

Я встряхиваю сумку и кладу сверху последнее — мой ящик. Моя жизнь, с прошлым, настоящим и будущим. Глубоко–глубоко, в лабиринте крошечных деревянных ячеек хранится то, что было со мной треть жизни — и едва не перечеркнуло ее навсегда. «Лед». Хрупкая пустая оболочка. Память.

Вот и все. Я сажусь на кровать и обвожу взглядом место, где жила пятнадцать лет. Взгляд падает на пыльный прямоугольник, выпавший откуда–то на затоптанный пол. Я поднимаю пластиковую пластинку и вглядываюсь в изображение. Похоже, эта фотография преследует меня.

Рой. Рой Эрро, Командор.

Я все еще замужем, но, боюсь, только до той поры, пока у моего супруга не дойдут руки подать прошение о разводе. Я обещала подписать по первому требованию.

« — Как ты тут?…

Повисает неудобная тишина. Право же, с твоей копией было разговаривать легче…