Экипажи готовить надо

— Ну, заче-ем ты? — гримаса недовольства пробежала по Юриному лицу. — Зачем было вмешиваться не в свое дело? — Юрий Павлович досадовал все больше: — Ну, чего ты хотел? Перевоспитать Васю и эту… Смешно же, викинг, ей-богу! Ты меня огорчаешь. Занимался бы своим делом и не брался за вещи, в которых не смыслишь. Отряд, пацаны, постоянное выдумывание — вот где ты силен. А интриги, грызня, лавирование, демагогия — это, скорее, моя область… здесь ты, повторяю, не смыслишь…

— Может быть, и действительно не смыслю, — угрюмо сказал Иван, — но что Пинигина — это не мое дело, не согласен. Какой тогда я воспитатель, если бы махнул на девочку рукой. Я же не с подопытными кроликами работаю, а с людьми, с живыми людьми!

— Да, понимаю тебя! — снова поморщился старший. — Совесть твоя не могла, и прочее… Ох-хо-хо! — вздохнул он и задумался на минуту. — Ты соображаешь хоть, что замахнулся на святая святых Князева, на его «кудрявую жизнь»? Уколол его в самое нутро?

— Я вот поеду в город между сменами и расскажу об этой «кудрявой жизни» в парткоме или в горкоме. В конце концов, у Васи семья, и не малая, как я слышал.

— Что расскажешь? Что ты знаешь? Что у тебя есть? Слухи? Да жалобы этой девочки? Ох, как немного! А я уверен: об этой связи ползавода знает. Встревать только никому не хочется. Потому что люди умные, понимают, что такие вещи — темный лес. А может быть, у них любовь? А? У Васи с кастеляншей? Что ты на это скажешь? Любовь… И он ведь семью-то не бросил, детишек сиротами не оставил.

Снова задумался Юрий Павлович, нещадно потягивая сигарету.

Задумался и Иван. Да, логика у старшего железная. Он, Иван и сам теперь чувствует: не надо было вмешиваться, да, да… И Анна Петровна, которую обидел опять ни за что ни про что, выходит, была права. Но в памяти всплывало залитое слезами лицо Пинигиной… лицо его Марии Стюарт, и тут он готов был послать ко всем чертям и Юрину логику, и вообще всю логику… И чувствовал, что не под силу уже ему разбираться. Голова и нервы отказывались служить, подступало навязчивое ощущение нереальности всего происходящего. Видимо, мозг, не отдыхавший вторые сутки, забастовал, отказался четко анализировать окружающее. Видимо, какие-то центры, не дождавшись команды отключиться, погрузились в полудремоту…

— Ладно, — сказал наконец Юрий Павлович, посмотрев на часы. — Я не могу больше, у меня там, наверное, растворилось. Ты иди отсыпайся, видок у тебя не ахти… — И, поднявшись с крыльца, потрогал Ивана за плечо:

— Иди. И сейчас же — в кровать. Бог не выдаст, никто, как говорится, не съест…

Иван, как только добрался до кровати, так сразу же и заснул, как провалился.

Глава 45

А Юрий Павлович взволнованно ходил взад-вперед по своей кинокаморке и думал, думал, думал. Он был уверен, что теперь-то Князев всё сделает, чтобы избавиться от викинга. Если Кувшинников беспокоил Васю всякими новшествами — это еще ничего, это еще терпимо, но сейчас… И случай с девчонкиной ногой как нельзя кстати, удачный момент, что и говорить. Давно Вася ждал, когда викинг споткнется. Дождался! И уж постарается нажать на все педали, всех своих прихлебателей мобилизует, чтобы устроить викингу капут. С блеском, с треском сравнять его с землей…

«А ты? — спрашивал сам себя Юрий Павлович. — Сможешь ли ты себе простить, если этому парню устроят аутодафе? Сможешь ли потом смотреть ему в глаза? Себе в глаза?»

Юрий Павлович нервными потными руками достал из пачки новую сигарету, закурил и опять — по каморке: три шага туда, три обратно. И вспомнилось Юрию Павловичу, как однажды, еще студентом, был он на уборочной, возил с шофером хлеб от комбайна… Как-то ночью шофер подъехал к своему дому, сходил в ограду и вернулся с двумя ведрами. Нагреб, отнес, возвратился снова и наполнил ведра в другой раз.

— Государство не обеднеет, — глянув на него, Юру, сказал этот загорелый статный мужик.

А он-то, Юра, промолчал…

До сих пор перед глазами кривая усмешка, оскал зубов и зырк в его, Юрину, сторону, испытующий зырк: «А ну как этот студент заставит высыпать пшеницу обратно? Или в милицию побежит? »

А он-то, Юра? Как бы ему-то надо было по совести? Ему, который готовил себя к чему-то особому, ему, который жизнь собирался прожить не серую, не тихую, не как «черви слепые живут»? Ему, который чувствовал, что рожден для чего-то героического?

«Как же это, а? — думал тогда он, лежа на теплой пшенице, шевелящейся под ним от движения машины по неровной дороге. — Как же так, а?»

И чувствовал: то, что случилось, — далеко не пустяк, что он, Юра, на поверку-то совсем не тот, кем себя представлял, когда расхаживал по кабинету деда, взволнованный только что прочитанной книгой.

А потом… Сколько потом было случаев, когда надо схватить за руку, дать по морде, сказать человеку в глаза, что он сволочь, открыто выступить, изобличить!

«Так действуй же, черт побери! Ведь если ты и сейчас отсидишься в кустах — это уже непоправимо, это будет как приговор, окончательный и обжалованию не подлежащий!»