Эклиптика

– Я просто хотел, раз уж выдался случай, поделиться с мисс Конрой своим мнением о ее творчестве. Пока все эти критики не завторили вашим брошюрам для прессы и не забили ей голову дифирамбами. Если вы, конечно, не против.

– Элспет способна выдержать критику, – холодно сказала Дулси. – Пусть даже невежественную.

Оба повернулись ко мне.

– Я вовсе не против узнать его мнение, – сказала я.

– Тогда предлагаю куда-нибудь переместиться, – сказал Уилфредсон. – Я отказываюсь обсуждать искусство в таком заведении. Пойдемте выпьем по коктейлю.

Дулси осушила бокал.

– Похоже, мы неверно друг друга поняли. Если вы хотели тихо посидеть с Элспет, сразу бы так и сказали.

– Просто я устриц на дух не переношу.

– Я не очень люблю спиртное, – сказала я.

Уилфредсон задумался.

– Понимаете, дело в том, что люди обижаются, когда я высказываю свое мнение, даже если сами об этом просили. Поэтому я сперва задабриваю их лучшим дайкири в Лондоне. Кто же станет обижаться после такого? Вы, полагаю, не пили коктейли в “Коннахте”?

– Нет.

– Ну вот видите? Вас ждут неизведанные наслаждения. – Он встал и набросил пальто:

– Я буду снаружи.

– Не ходи с ним, – сказала Дулси. – Он того не стоит.

Уилфредсон поднял воротник.

– Так ей нашептали.

После его ухода за столом воцарилось молчание. Макс стряхнул со скатерти хлебные крошки.

– Фух, этому палец в рот не клади. Как, говоришь, его зовут?

– Уилфред Сёрл, – ответила Дулси.

– Сёрл. Случайно не родственник лорда Сёрла?

– Племянник.

– Вот те на.

– Ему только что дали колонку Фила Леонарда в “Стейтсмене”.

– Вот те на.

– Повтори еще раз, Макс. Это так помогает.

– Но… Секундочку. А что стало с Филом Леонардом?

– Вышел на пенсию.

– Так рано? Черт. Бедняга. Он всегда мне нравился. – Макс швырнул салфетку на стол. – И аудитория немаленькая. Не полторы калеки.

– Поэтому я и пригласила его преемника. Мне сказали, он обожает устриц.

– Кто-то кошмарно подготовился.

– Не спорю.

Дулси не стала буравить взглядом своих ассистенток, но они вжались в стулья, едва услышав намек.

Затем одна из них сказала:

– Вообще-то он ошибся. Насчет диптиха. Несколько человек отдельно спрашивали про эту работу.

– Да, Левины интересовались, не продаются ли полотна по отдельности, – вставил Макс. – Они хотели только горы, без младенца. “А сколько стоит разлучить вас двоих?” – говорю я им. Они решили, что это шутка…

Не обращая на него внимания, Дулси потрепала меня по руке:

– Я тут подумала, дорогая, один дайкири еще никому не вредил. И может, тебе будет интересно послушать его. Лучше все-таки составить ему компанию.

– Неужели он настолько важная персона?

– Пока нет. Но он ей станет. – Она снова потрепала меня по руке, будто мы прихожанки на службе. – Я весь вечер за ним наблюдала, он то и дело высматривал тебя в толпе. Все они одинаковые. Критики. Мужчины. Не могут отделить женщину от искусства. – Она кивнула на стеклянный фасад ресторана, за которым маячила фигура: – Друзья из них, боюсь, не ахти, но нам не нужно, чтобы они стали нам врагами. Этот юноша еще не выбрал сторону.

* * *

Мать воспитала во мне недоверие к красивым мужчинам. Но даже такая женщина, как она, – измученная хлопотами семейной жизни и к романтике равнодушная – смягчилась бы в присутствии Уилфреда Сёрла. Он был освежающе решителен во всех жизненных мелочах, это ощущалось в том, как он командовал таксистом по пути в “Коннахт”, объясняя кратчайший маршрут до Мэйфера, как взял у меня пальто в вестибюле и отнес в гардероб, как заказал на ходу коктейли: “Два дайкири, пожалуйста. Строго по рецепту. Мы сядем вон там, в углу”. Столь же безапелляционно он рассуждал о моем творчестве, но даже его неодобрение звучало обворожительно, будто он считал, что меня ждет величие, если я не буду позволять окружающим растрачивать мой потенциал. Когда он говорил, я смотрела в зал, на барную стойку, на монограммы на ковре. Я надеялась, что отчужденность поможет создать впечатление, что критика меня не задевает.

– В остальных ваших работах чувствуется какой-то подтекст, – говорил он. – Но его не прочесть, он весь похоронен под краской. Ваши абстракции весьма тяжеловесны. Не знаю, может, так вас учили в художественной школе, но у вас очень скованная манера письма. Один-два порыва – и все, а, на мой взгляд, этого мало. Но я вас не виню. У вас плохие советчики. Вы очень талантливы, это видно сразу. Но выставка получилась такой образцовой, что мне стало скучно. То есть, конечно… А, вот и они. Спасибо. (Подоспел бармен с бокалами на серебряном подносе. Он поставил их перед нами на хрусткие бумажные кружочки.) Если хотите мое честное мнение, вы способны на большее. Нельзя сказать, что ваши картины ужасны, они просто до боли невыразительны. Но стоило мне прийти к такому выводу, как вы достали из рукава этот ваш диптих, этот совершенно изумительный диптих… Что же вы, налетайте. – Он протянул мне бокал и звякнул по нему своим. – Будь это единственная картина на выставке, я бы поехал домой и накатал такую рецензию, что у старушки Дулси подкосились бы ноги. Но тогда мы с вами не оказались бы за этим столиком. Как вам дайкири?