Эклиптика

– Да, но корабли. Я думал, ты пишешь для обсерватории.

– Пишу. Писала.

Я начала рассказывать про связь астрономии с мореплаванием, но Виктор погрозил мне пальцем:

– Я не это имел в виду. Просто любопытно, что ни одна картина тебя не увлекала, пока ты не взялась писать корабли, хотя работа задумывалась о звездах. – Он скрестил руки на груди. – А еще интересно, что ты не упомянула об этом на нашей последней встрече.

– Какая разница, что я пишу?

Я не понимала, почему он так привязался к этой теме.

– Ну, во-первых, мы могли бы поговорить о том, что для тебя значат эти корабли, и ты не довела бы себя опять до такого состояния. – Он склонился надо мной. – Мы не сможем вечно ходить вокруг да около того, что произошло на “Куин Элизабет”.

Я в досаде взъерошила волосы.

– Знаешь, в чем беда психиатрии? Все непременно должно быть связано. Мне просто понравилась идея. Я загорелась. Да и корабли там совсем другие!

– Тогда что случилось? – невозмутимо спросил Виктор. – Почему ты не дописала картину?

– Потому. В ней не хватает логики. – Вдох через нос, выдох через рот. – В ней есть изъян. В самой задумке. – Я попыталась объяснить, но Виктор пропустил мои слова мимо ушей.

Он подошел к раковине и подставил мою тарелку под воду, чтобы смыть остатки фарша.

– Это не объясняет, почему ты снова прячешься в мастерской, зашторив окна и перерезав телефонный провод. Сказать тебе, что я думаю?

– Нет. Лучше уходи.

– Не повезло тебе. Я здесь ночую.

– Никто тебя не просил.

– Вот именно. Я здесь по доброте душевной. Пожалуйста, сядь.

– Я не обязана это выслушивать.

– Элли, сядь. Это не спор. Мы просто разговариваем.

Он смотрел на мое отражение в кухонном окне. Я тоже видела себя внутри деревянной рамы на фоне желтушного прямоугольника света. Мое лицо имело сероватый оттенок гниющего плода, забытого на столе для натюрморта. Я села на диван. В самой мастерской Виктор не прибирался – знал, что важное трогать нельзя.

Согласно его теории, с помощью кораблей я пыталась выразить то, чего не смогла выразить на картинах с кальдарием. Я не понимала, как такое возможно, но Виктор не сомневался в своей правоте:

– Видишь ли, это не осознанное решение. Истинное творчество, как ты любишь повторять, рождается не из конкретной мысли. Это скопление вещей. Счастливый случай. Наше сознание предрасположено к определенным образам. Ну конечно, ты пишешь корабли. Ты потеряла ребенка, Элли (а это такой травмирующий опыт, что в одиночку с ним мало кто справится), и случилось это на огромном корабле за тысячи миль от дома. Только не говори, что не видишь связи. Что не чувствуешь, будто отбилась от берега? Затерялась в море? Я сейчас повторяю все те клише, которые ты используешь на наших встречах, думая, что я не замечаю.

Мне трудно было найти ответ. А он все не останавливался, будто меня там и вовсе не было:

– Стоит тебе слезть с таблеток, стоит тебе осознать, что именно ты изобразила, и ты начинаешь любыми путями саботировать свою работу. Здесь изъян, там изъян. Ты ничего не можешь закончить. Таблетки помогают, потому что не дают тебе всерьез задуматься о том, что ты пишешь. Разве не так ты работала на Дулси? “Я их стряпаю”, – говорила ты мне. В тот период ты регулярно принимала таблетки. С ними писать ты можешь. Но стоит прекратить прием… – Он выдержал паузу, чтобы слова возымели эффект. – И у тебя снова тревога. Ты снова волнуешься. Ты видишь корабли и вспоминаешь обо всем, что потеряла. И я говорю не только о ребенке. Суда, которые строил твой отец. Клайдбанк. Глазго. Мать. Дом. Джим Калверс. Ты видишь картины и вспоминаешь свои старые работы, созданные в более счастливые времена. В каморке на чердаке. До ночи с тем мужчиной. До беременности. Мне не нужно продолжать этот список. Ты и сама все знаешь. Ты очень догадливая. Что нам надо сделать, так это придумать, как тебе справляться без таблеток. Потому что сейчас ты не контролируешь ситуацию. А я хочу это изменить, если ты мне позволишь.

* * *

Когда я сообщила Полу Кристоферу о своем отказе, он расстроился, а мои доводы его не убедили. Не в силах рассказать ему о своих переживаниях, я настаивала, что виной всему ошибки в замысле – быть может, слишком часто используя слово “непоправимые”. Кристофер считал, что эскизы, которые мы утвердили, безукоризненны и никакой другой художник не придумает столь идеального решения для этого пространства. Я сказала, что умельцы вроде меня идут по пенни за дюжину и пусть лучше свяжется с кем-нибудь, кто выставлялся в КОХБ. “Ну, не знаю, – ответил он. – Я подумываю оставить эту стену пустой, пока вы не образумитесь. – По телефону его голос звучал еще эфемернее. – Как вы понимаете, мы не сможем заплатить вам за уже проделанную работу. Надеюсь, у вас не будет из-за этого неприятностей?” Я сказала, что не обижусь, даже если он смешает мое имя с грязью. “Ни за что, – рассмеялся он. – Тогда упадут в цене картины, которые я уже купил”. Поблагодарив меня за хлопоты, он бодро повесил трубку.