Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)

Скупец сохранил прочную типологическую основу даже тогда, когда социальные и экономические подвижки радикально трансформировали ту роль, которую он играл в европейских культурных представлениях. В постклассицистской Европе литературные изображения скупцов строились на христианской аллегории, так как католическая церковь осуждала алчность (по-латыни avaritid) как один из семи смертных грехов. Эта трактовка алчности как греха (уже заметная в ранних трудах отцов церкви) основывалась на императиве, отвергающем земные богатства ради духовных [Newhauser 2000]. Как и в четвертом круге дантовского «Ада» (1308–1321), алчность постоянно изображается в искусстве как порок, ведущий к духовной гибели и адским мучениям. Такая участь угрожает скупцу на картине И. Босха «Смерть скупца» (1490–1500): мужчина прячет деньги в сундук, кишащий демонами; тот же персонаж на заднем плане лежит на смертном одре, но все еще тянется к деньгам, их протягивает ему другой демон, хотя ангел и пытается удержать скупца (см. рис. 12). Согласно католицизму, богатство само по себе не есть зло, поскольку его можно пожертвовать бедным или самой церкви [Newhauser 2000: 11]. На алчность и ростовщичество было возложено бремя вины за злоупотребление богатством, причем и то и другое резко порицалось как греховное и неестественное. Запрет на ростовщичество в особенности клеймил евреев, хотя неофициально и в различных скрытых формах оно существовало и среди христиан[99].

Рис. 12. И. Босх. Смерть скупца. 1490–1500 годы. Масло, дерево. 91 х 31 см. Воспроизводится с любезного разрешения Национальной галереи искусств, Вашингтон, округ Колумбия

С подъемом капитализма в Европе XVIII века желание иметь деньги в политическом дискурсе постепенно стало нормализоваться, приняв менее эмоциональную и более рациональную и якобы безобидную форму «интереса» [Hirshmann 1977: 41].

Скупец тем не менее продолжает появляться в литературе как вызов этой кажущейся нормализации. Хотя Маркс с осторожностью замечает, что иррациональное накапливание денег скупцом («собирателем сокровищ») делает его не настоящим капиталистом, а «помешанным капиталистом» [Маркс 1960: 164], писатели зачастую прибегали к этому образу в изображениях капиталистов, преобразуя этот докапиталистический типаж в представителя новой эпохи. Концептуальное различие между христианской алчностью и еврейским ростовщичеством ушло в прошлое, и от мольеровского Гарпагона до героев Бальзака и Диккенса (папаша Гранде, Гобсек, Скрудж) некогда не расположенный к риску скупой принял вид стремящегося к прибыли предприимчивого инвестора, процентщика или банкира, который либо водит компанию с евреями, либо сам является евреем или, по меньшей мере, носит ветхозаветное имя и питает примечательную нелюбовь к Рождеству (ср. имя и историю Эбенизера Скруджа)[100]. Эта история смещения морального и религиозного порицания (и нетерпимости) превращает скупца, который изначально воспринимался как универсальный (пусть даже и мужской) тип, в живое напоминание о том, как страсти и отношения к ним меняются с течением времени. Таким образом, скупец обретает особую убедительность для любого писателя, который хочет подвергнуть сомнению предвзятые представления о деньгах, одержимых ими типах людей или значение типа как такового.

Метатипический потенциал образа скупца усугубляется его собственным страстным аккумулированием типов[101]. Происходя от греческого голос, (удар’, ‘давление’, ‘образец’), слово тип изначально обозначало действие при чеканке монет или оттиск, полученный в результате этого действия. Точно так же и термин «характер» произошел от греческого обозначающего либо штамп для оттисков, либо сам такой оттиск. Будучи одновременно и средством производства, и его результатом, тип и характер превращают металл в деньги и узаконивают это превращение. Подчеркивая аналогичное действие при создании литературных персонажей, которые одновременно получают и передают свое значение посредством типографской печати, Феофраст (371–287 годы до н. э.) навсегда объединил чеканный язык легенды монеты и психологического письма в своих знаменитых «Характерах»[102]. Каждый из изображенных персонажей предлагает унифицированный вид порока, и эти очеловеченные абстракции веками имели хождение в семиотической экономике европейской литературы. Но после энергичного возрождения классических типов в неоклассицизме XVII–XVIII столетий модель личностных особенностей человека, которую они воплощали, начала терять свою «стоимость».