Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)

Столь отличные друг от друга персонажи, как Плюшкин и барон, тем не менее едины в той нечеткости, которая делает каждого из них нетипичным воплощением типа скупца. Подобно барону, Плюшкин бросает вызов читателям, ищущим в тексте морального назидания. В самом деле, будучи далек от того, чтобы заканчивать главу о Плюшкине каким-нибудь уроком, повествователь живописует, как Чичиков (извлекший выгоду из разрушительного накопительства помещика) уехал от него «в самом веселом расположении духа» и, вернувшись в город и пообедав, «заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей» [Гоголь 1978а: 124–126]. Если в баснях персонажи, понаблюдав за скупцами, предлагают читателям суждения о них, Чичиков не дает читателям никаких намеков о том, что им следует думать о Плюшкине; вместо этого его поведение предполагает, что самый приятный образ действий – не задумываться о смысле скупости.

Любопытно, что заметки и письма Гоголя о «Мертвых душах» дают основания считать, что он смотрел на свою поэму как на произведение, способное изменить в лучшую сторону читательские представления о морали; и Плюшкин мыслится писателю главным помощником в достижении этой цели. Обращаясь к Н. М. Языкову в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847), Гоголь пишет, что лирический поэт должен воззвать к «дремлющему человеку», то есть человеку, не осознающему принципов морали и духовности, чтобы он «спас свою бедную душу». Он упоминает о заключительном послании, которое должен передать Плюшкин в третьем томе «Мертвых душ», как о примере того, что должен лирический поэт сказать «дремлющему», который напоминает Чичикова, спящего после визита в имение Плюшкина: «О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома “Мертвых душ”!» [Гоголь 19786: 245–246]. Гоголь явно считал Плюшкина поэтической фигурой, способной выразить определенные моральные ценности. И все же, как и исключенное существительное, которое крестьянин Собакевича связывает со словом «заплатанной», слова, которые Гоголь хотел вложить в уста Плюшкина, так и не появляются в печати. Поскольку поэма так и не была окончена, и образ Плюшкина навеки остался таким, как был изображен в первом томе, этот скупец из скупцов в меньшей степени способен искупить грехи читателей, чем оттолкнуть – или удивить – их гротескным смещением границ между всеми четко определенными формами ценностей.

Еще сильнее с пушкинским бароном сближает Плюшкина то, как его сокровище формирует очертания текста, в котором появляется. В персонаже Гоголя типичная одержимость скупца деталями – та самая микрология, о которой писал Феофраст, – служит не цели накопления денег, а цели накопления этих самых деталей. В этом смысле его скопленное добро становится метафорой безудержной детализации в реализме гоголевского периода. Однако, как показывает образ Плюшкина, реализм писателя – это гротеск и фантастичность. Очевидно бессмысленные детали накапливаются ради самих себя, истощая одну ценность за счет другой. Действительно, как мы говорили в главе 2, плюшкинское скопидомство чеканит словесную монету, имеющую хождение в тексте: от скупости Плюшкин морит голодом своих крестьян, но в результате имеет возможность продать Чичикову больше мертвых душ, чем любой из помещиков. Его страстное накопительство обеспечивает призрачный излишек товара; его материализм питает нематериальные взаимообмены в «Мертвых душах».

Воскрешение мертвых. Ф. М. Достоевский «Господин Прохарчин»

В «Господине Прохарчине» Достоевский, следуя за Пушкиным и Гоголем, живописует образ скупца как парадоксально поэтичный и с трудом считываемый, странно мертвый и полный жизни[129]. Подобно Пушкину и Гоголю, Достоевский представляет своего скупого как новое воплощение старого типа и как воскрешение его призрака, несущее угрозу самому понятию типа. При этом он опирается не только на Гоголя и Пушкина, но и на литературную критику своего времени. Если принять во внимание нумизматические корни самого слова тип, «тяга к типам», которую В. В. Виноградов называл отличительной особенностью натуральной школы, устанавливает сродство между скупцом и ее последователями [Виноградов 1976: 147]. И действительно, мы замечаем следы характерного для скупости накопительства в критических дебатах, связанных с этим литературным движением.

В программном манифесте натуральной школы – обзоре сборника «Физиология Петербурга» (1845) – Н. А. Некрасов накапливает тропы типичного: