Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)

Опираясь на ложное мнение Устиньи Федоровны о Прохарчине, рассказчик неверно представляет своего скупца и читателям. К концу рассказа Устинья Федоровна узнает, что ее жилец мог бы платить намного больше, чем она думала, и ее жалобу – «Ах, греховодник, обманщик такой! Обманул, надул сироту!..» – читатель вполне может адресовать рассказчику [Достоевский 1972а: 262]. Обращение к свободному косвенному дискурсу одновременно и напоминает нарративную структуру басен о скупцах, и кардинально отходит от нее. В то время как в баснях рассказчик часто использует персонаж, отличный от скупца, как своего рода рупор в рамках фабулы, чтобы излагать суждение о скупости, предположительно совпадающее с авторским, в «Господине Прохарчине» о герое высказывается такой хор голосов, что невозможно сказать, какой из них принадлежит персонажам, а какой рассказчику, и кто, в конечном итоге, говорит правду. В этом рассказе мы наблюдаем, как Достоевский оттачивает характерный стиль диалогического нарратива на типе персонажа с античным наследием монологической интерпретации (ср. [Terras 1969: 225]).

Согласованно, будто в полифоническом действе типизации, рассказчик и другие персонажи, не ограничиваясь причислением Прохарчина к категории мелких чиновников и скупцов, упорно накладывают на него дополнительные типологические слои[134]. Каждый новый атрибут, ему приписываемый, дегуманизирует его, все ближе подталкивая героя к смерти и превращению в призрака. В одном месте, когда Прохарчин производит переполох в квартире, а другие жильцы насильно заталкивают его в крошечный «угол», где он живет за ширмой, рассказчик сравнивает его с «пульчинелем», которого уличный шарманщик после представления укладывает в свой ящик [Достоевский 1972а: 251–252]. В другом примере скрытное, мизантропическое поведение Прохарчина и его беспокойство о возможном закрытии канцелярии, где он служит, вызывают у других жильцов подозрение в том, что эти детали его характера присущи более амбициозному типу: один из жильцов называет его Наполеоном [Достоевский 1972а: 257]. Здесь типизация возникает как форма насилия, поскольку подобное обвинение так пугает Прохарчина, что он испытывает эмоциональное и физическое потрясение, в ужасе причитает, сваливается в лихорадке и бреду, который заканчивается только с его смертью. Получив клеймо типичного индивидуалиста в духе Наполеона, который бросает вызов политическому авторитету, Прохарчин в метафорическом смысле проходит через казнь:

<…> руки его костенеют, а сам еле держится. Стали над ним: он все еще помаленьку дрожал и трепетал всем телом, что-то силился сделать руками, языком не шевелил, но моргал глазами совершенно подобным образом, как, говорят, моргает вся еще теплая, залитая кровью и живущая голова, только что отскочившая от палачова топора [Достоевский 1972а: 258].

В этом отрывке более всего поражает хиазм, при помощи которого Достоевский длит момент смерти Прохарчина, представляя его мертвым, когда он еще жив, и живым, когда он уже умер. Мелкий чиновник, скупец, марионетка и Наполеон, Прохарчин оказывается чудовищным сочетанием старых и новых литературных клише.