Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)

Более того, по мере развертывания текста этого фрагмента логика хранения денег меняется: вначале перечислены современные российские монеты, вероятно, являющиеся законными средствами платежа, которые аккуратно и систематически упакованы, говоря о том, что Прохарчин бережно их пересчитал, а значит, ценил прежде всего за денежную стоимость. Далее появляются «редкости», которые, видимо, могли иметь эстетическую или историческую ценность для коллекционера. В финале фрагмента коллекционная логика исчезает, потому что последние медяки заржавели и позеленели, а истинный нумизмат наверное отполировал бы их. В этом месте коллекция Прохарчина начинает больше походить на плюшкинскую кучу хлама в «Мертвых душах», чем на мешки с золотыми монетами в «Скупом рыцаре» или ту коллекцию монет, которую старик Гранде отдает своей дочери в «Евгении Гранде» Бальзака – произведении, которое переводил Достоевский в 1843–1844 годах[135].

И все же, несмотря на это скрупулезно описанное разнообразие валют и видов ценности, чиновники мгновенно, будто по волшебству, их пересчитывают и объявляют, что их общая стоимость «ровно две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною» [Достоевский 1972а: 261]. Здесь уникальность монет и их стоимость стерта и переведена в один всеобщий эквивалент. Любопытно, что чиновники оценивают деньги по стоимости бумажных ассигнаций, несмотря на тот факт, что среди них всего одна купюра неизвестного типа: «красная бумажка» – может быть, десятирублевая ассигнация или кредитный билет. Ко времени написания Достоевским «Господина Прохарчина» серебряный рубль уже заменил ассигнацию в качестве главной денежной единицы, а кредитный билет заменил ее как главное платежное средство, и ассигнации упразднялись и уничтожались (см. главу 3). В этот момент истории российских денег ассигнация превратилась в валюту-призрак: ее смерть уже была объявлена, но она продолжает, как привидение, бродить по сцене типической оценки.

Достоевский собирает типы персонажей и монет, чтобы умножить значимость Прохарчина, а не свести его характер к какому-либо определенному типу. Сам Прохарчин в одном месте говорит, что канцелярия, где он служит, может внезапно закрыться или же он как-то иначе лишится службы, но этот страх не объясняет его клада в виде редких, иностранных, иногда в принципе не имеющих ценности монет. Что все эти разнообразные типы денег значат для Прохарчина? Сберегает он их, коллекционирует или копит, чтобы просто копить? Сокровище этого скупца является символом сложной психологии героя, которая только частично проявляется и изымается в нарративе, цель которого – привести ее к всеобщему эквиваленту. Монеты и тело Прохарчина остаются нечитаемыми символами, поскольку их ценность не подходит ни под один тип, ни под один эквивалент.

Как и волшебно быстрый подсчет богатства Прохарчина чиновниками, разоблачение типической скупости главного героя придает его индивидуальной ценности (или значению) еще большую загадочность. Рассказчик, жильцы и читатель стараются понять этого человека после его смерти. Он лежит «с таким значительным видом, которого никак нельзя было бы подозревать при жизни принадлежностью Семена Ивановича» [Достоевский 1972а: 262]. Поднимая проблему сущности Прохарчина, Достоевский убирает со сцены символы традиционной узнаваемости скупца – его ключи. Смерть Прохарчина и обнаружение его клада происходят вслед за хаотической сценой, когда Зимовейкин и Ремнев, по смутным впечатлениям Океанова, входили ночью в спальню Прохарчина. Когда собираются все квартиранты и в конце концов находят его деньги, последние обнаруживаются не в ожидаемом месте – в запертом сундуке, который он так упорно охранял на протяжении всего рассказа, – а в тюфяке, куда, похоже, их переложили совсем недавно. Ключ к сундуку Прохарчина, «потерянный той ночью», необъяснимым образом оказывается на следующий день в кармане Зимовейкина, заставляя предположить, что он надеялся ограбить Прохарчина [Достоевский 1972а: 259–260]. Но в конечном итоге остается неясным, вскрывал ли Зимовейкин сундук Прохарчина и переложил при этом деньги в тюфяк, или Прохарчин все время их там прятал. Таинственная смена традиционных знаков скупости сводит на нет попытки читателя понять, как или почему Прохарчин копил свои деньги, и изображает его типизацию как нарративное ограбление, которое в итоге удается не вполне.

Хотя обычно в конце басен о скупцах рассказчик и другие персонажи подсказывают читателю модель моральной оценки и осуждения скупости, этот рассказ заканчивается тем, что действующие лица остаются в недоумении, не зная, что думать о Прохарчине и какие чувства к нему испытывать. Достоевский намекает на то, что он и следует за традицией, и разрушает жанр басен о скупцах в тот момент, когда рассказчик сравнивает Прохарчина с двумя птицами: