Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)

Типизация одновременно и подавляет Прохарчина, и наделяет властью. Когда другие жильцы стоят над его умирающим телом, из тюфяка, на котором он лежит, выкатывается монета, символизируя неминуемое разоблачение скупца. В этой театральной сцене персонажи вторгаются в «угол» Прохарчина, отбросив ширмы, отделявшие его от остальной квартиры, и перебирая его пожитки, начинают рыться и в его тюфяке, выгребая «постепенно возраставшую кучу серебра и всяких монет» [Достоевский 1972а: 260]. Яростно обнажая сокрытые ценности мертвеца, они вытаскивают из-под него тюфяк, скидывая тело наземь. Здесь типизация приобретает вид насильственной, физической, комичной насмешки над скупцом, когда его тело, словно в фарсе, толкают и роняют. Но даже при таком грубом обращении ему каким-то образом удается ускользнуть от взгляда зрителей. Смерть, в соответствии с типологией, заставила его тело окоченеть, объективировала его, превратила его ноги в сучки обгоревшего дерева; но смерть также возрождает его в виде необычайно вежливого и общительного человека. «Зная учтивость», его тело перекатывается на кровати, чтобы искателям было удобнее вытаскивать монеты из тюфяка. «Бултыхаясь вниз головою» на пол, он кажется скелетом, «оставив на вид только две костлявые, худые, синие ноги, торчавшие кверху», и все же сохраняет способность к тому, что другие персонажи толкуют как намеренное действие: «Так как господин Прохарчин уже второй раз в это утро наведывался под свою кровать, то немедленно возбудил подозрение, и кое-кто из жильцов <…> полезли туда же с намерением посмотреть, не скрыто ли и там кой-чего» [Достоевский 1972а: 260–261]. Несмотря на поиски, ни рассказчику, ни квартирантам так и не удается понять, кто такой на самом деле Прохарчин: называя его «неожиданным капиталистом», его скупость ошибочно принимают за накопление капитала.

Парадоксальным образом умертвляя и вновь оживляя тело скупца, эта сцена типизации проводит параллель с последующей оценкой его накоплений. Когда несколько чиновников приходят в его жилище, чтобы подсчитать и забрать деньги, Достоевский столь крупным планом рассматривает внешний вид монет Прохарчина, что их ценность – то есть их денежную «типичность» – становится невозможно рассчитать:

серебряная куча росла – и боже! чего, чего не было тут… Благородные целковики, солидные, крепкие полуторарублевики, хорошенькая монета полтинник, плебеи четвертачки, двугривеннички, даже малообещающая, старушечья мелюзга, гривенники и пятаки серебром, – всё в особых бумажках, в самом методическом и солидном порядке.

Были и редкости: два какие-то жетона, один наполеондор, одна неизвестно какая, но только очень редкая монетка… Некоторые из рублевиков относились тоже к глубокой древности; истертые и изрубленные елизаветинские, немецкие крестовики, петровские монеты, екатерининские; были, например, теперь весьма редкие монетки, старые пятиалтыннички, проколотые для ношения в ушах, все совершенно истертые, но с законным количеством точек; даже медь была, но вся уже зеленая, ржавая… Нашли одну красную бумажку – но более не было [Достоевский 1972а: 261].

Это сокровище описательных деталей состоит не менее чем из шестнадцати форм валюты, при этом несхожих между собой, в некоторых случаях совершенно неопределенной стоимости. Там есть монеты, являющиеся или бывшие законными платежными средствами в России или за границей; денежные знаки и монеты, которые либо не являются явным образом деньгами, либо истерты, что потенциально изменило их стоимость, но каким образом – непонятно; одна неопознанная монета, «неизвестно какая». Некоторые из них («очень редкая монетка», пара «пятиалтынничков»-серег) могли быть ценны как коллекционные предметы или украшения, однако трудно представить, что они могли бы иметь обменную ценность в Петербурге 1840-х годов.