Эксгумация

В моих диалогах можно было разглядеть жалкие потуги на юмор. Обнаружилось, что никакого сюжета не было. Персонажи получились картонными силуэтами, неуклюже скакавшими по двухмерному миру. Одним из них (я краснею) была девушка по имени Нина, прямо списанная с Лили; главный герой по имени Адам был моим улучшенным автопортретом. В этой версии я отбрасывал идеально стройную тень, умел изящно подносить зажигалку к тонкой женской сигарете и мог убежать от ротвейлеров, вскарабкавшись по гладкой кирпичной стене.

Одним из более молодых персонажей был клаббер по имени Джонни. Я не успел как-то охарактеризовать его: все, что я знал о нем в то время, — это что ему предстояло очутиться в Темзе с целлофановым пакетом самоподнимающейся муки в заднем проходе. (Сам не знаю, как я собирался это снять.)

Изменение сценария не отняло много времени — я легко вставил в него сцену, которая могла понадобиться для реализации моего плана.

Энн-Мари очень обрадовалась, когда увидела, как я печатаю на лэптопе, и постоянно отвлекала меня, предлагая чаю, — ей казалось, что чай должен стимулировать мое «вдохновение».

64

Пятница.

Утром ко мне неожиданно явилась Психея, поставив меня в довольно неловкое положение. Я представил ее Энн-Мари. Они принялись оценивать друг друга. Тщеславие нашептывало мне, что это ревность, но здравый смысл напоминал, что все сводится просто к любопытству.

— Как дела? — спросила Психея.

— Внимание к моей персоне не доставило мне удовольствия, если вы об этом.

— Ушам своим не верю.

— А как дела у полиции? Справляетесь с давлением?

— Да, конечно. Мы можем выдержать и не такое. Писаки толпятся у Скотланд-Ярда, исходя слюной, когда кто-нибудь выходит или заходит, а нам все нипочем. Мы нужны им для очередной статьи, и для следующей, и еще для одной. Им приходится притворяться, что они следуют за нами по пятам и не дают покоя, — хотя бы ради самоутверждения. На самом деле в последнее время шумиха скорее поутихла, и на нас не особенно давят.

— Вы, я смотрю, успокоились.

— Да, и у меня есть на то причины. Через две недели мне дают другого подопечного. А вами будет заниматься полицейский психолог Майк Хьюз. Думаю, он вам понравится. У него другие методы.

— Умываете руки?

— Скорее выковыриваю из-под ногтей остатки грязи.

Энн-Мари, которая с ужасом следила за этим обменом любезностями, улучила момент и предложила Психее чай.

— На самом деле мы общаемся с удовольствием, — сказал я.

— Мы? — удивилась Психея. — Говорите за себя. В последние две недели он превратил мою жизнь в ад.

— Неужели? — спросила Энн-Мари.

Через несколько мгновений они уже удалялись на кухню, чтобы в спокойной обстановке обсудить там мои пороки.

Я включил телевизор.

Внезапно меня посетила мысль: Энн-Мари может проболтаться о сценарии. Вряд ли Психея додумалась бы до моей истинной цели, но я все же не хотел, чтобы она узнала о моих планах.

Я как бы случайно зашел на кухню, и их разговор прервался.

— Все в порядке? — спросила Энн-Мари.

— Да, — ответил я.

— Мы сейчас все принесем, — сказала Психея.

Да, здесь меня явно не ждали, и я отвалил обратно к телевизору, у которого уменьшил громкость, чтобы попытаться подслушать их разговор.

Время от времени до меня доносился голос Энн-Мари, взбиравшийся на пик возмущения или скатывавшийся с горы удивления: «Он что, правда так сказал?!» Было ясно, что обеим женщинам их разговор доставлял огромное удовольствие.

Все это напомнило мне тот период, когда я только начал выходить из комы. Меня просто бесило, когда медсестры перекладывали мои руки и ноги с места на место так, как будто я не имел к своим конечностям ни малейшего отношения. В тот момент я мог только ворчать. Я уже видел размытые пятна света и начал понимать целые предложения. Но больше всего меня вывел из себя случай, когда, примерно через неделю или чуть позже, я вежливо, хотя, может быть, немного невнятно, стал просить их сменить катетер. Катетер все время протекал, возможно, с того момента, как они его поставили. Однако теперь, когда я был в сознании, это начало причинять мне серьезные неудобства. Я просыпался в четыре утра и чувствовал, как прорезиненная подстилка под простынями, задерживая мочу, образует небольшую ее лужицу прямо у меня под задницей. Постепенно эта лужица остывала. Когда я позвал сестру и попросил ее что-то сделать, она просто закрыла дверь.

Когда Психея и Энн-Мари начали обсуждать меня в соседней комнате, это напомнило мне, как медсестры смеялись и болтали в дальнем конце палаты, неизменно на грани слышимости, так что я никогда не мог понять, почему я их не слышу, — из-за расстояния или из-за какого-то повреждения моего мозга.

Сестры обсуждали меня и мое поведение — сплетни помогали им дотерпеть до конца смены. Их веселое щебетание было для меня пыткой, потому что со мной они разговаривали совсем иначе. Как только одна сестра сменялась, и на меня приходила взглянуть другая, их жизнерадостность куда-то исчезала. Вместо этого я слышал снисходительное: «Заменить катетер? Выжил после такого ранения и еще чего-то требует».