Эксгумация

Продавец расстегнул сумку, аккуратно пристроив ее на согнутом колене, чтобы она не коснулась зассанного пола. Затем благоговейно вынул из нее пистолет. Он был завернут в пластиковую пленку с пузырьками, которую пришлось несколько секунд разматывать. Я нетерпеливо стоял рядом, как отец, который бесполезно топчется рядом с роженицей. Но вот появился поблескивающий серебром и синевой пистолет. Продавец передал мне его обеими руками, как передают новорожденного. Он был таким маленьким, тяжеленьким, красивым и смертоносным. Малыш, иди к папочке. Несколько долгих мгновений я счастливо рассматривал его, потом взял его как надо. Малыш мой!

Продавец забрал у меня пистолет и быстро показал его основные функции — три положения предохранителя, работу затвора, правила взведения курка для первого выстрела, после которого в дело вступала автоматика.

Увидев пистолет и подержав его в руке, я бы купил его, даже если бы он не был мне нужен для вполне конкретной цели. Это был шедевр искусства, достойный занять место в Музее дизайна рядом с «порше» или «лейкой». Все его металлические детали и сочленения были по-немецки безупречны. В то же самое время мне было трудно соединить эту холодную равнодушную машину со страстной умирающей плотью Лили.

— Извините, — сказал я, чуть не потеряв сознание.

Слишком уж трудно было бороться с сочетанием туалетного запаха (который напоминал мне о том моменте, когда медсестра вынимала из меня катетер и я ощущал этот мясной, мужской, тестостеронный запах мочи) и внешнего вида оружия (сияющего смертоносного металла, которому предстояло помочь мне с моей смертоносной миссией).

Передавая продавцу пачку денег, я не поверил, что могу купить такую вещь настолько дешево: все жестокое совершенство пистолета в обмен на изрезанную полосочками бумагу? На мгновение мне показалось, что мне придется убить его, чтобы спокойно уйти с такой ценной покупкой; его, однако, вполне удовлетворила пачка банкнот. Он дал мне патроны, инструкцию по эксплуатации и каталог; ко всему этому он даже добавил спортивную сумку — чтобы я почувствовал себя настоящим вооруженным грабителем.

После того как сделка состоялась, он стал еще более многословно расхваливать пистолет и все время пытался снова забрать его у меня, чтобы продемонстрировать его удивительные характеристики. Он хотел, чтобы я увидел в нем знатока, но для меня он стоял по ту сторону прилавка; да, я дал ему деньги, потому что это было необходимо, но настоящим хозяином пистолета был я. Он держал пистолет у себя некоторое время как товар; я же вступил в полное владение вещью. Он исказил смысл существования оружия, воспрепятствовал его самореализации; мне же предстояло полностью освободить его.

На середине беседы о достоинствах автоматического огня по сравнению с одиночным режимом, продавец вспомнил о своей криминальной сущности.

— Этот пистолет невозможно отследить, — сказал он. — Пистолет абсолютно чист и нигде не засвечен.

(Ему ли говорить мне о чистоте моего пистолета, самого чистого предмета из всех, что когда-либо попадали мне в руки!)

Джеймз не стал задавать мне никаких вопросов, когда я вышел из паба в юго-восточном Лондоне, держа в руках спортивную сумку, которой у меня раньше не было. На всякий случай я заготовил для него ответ, если бы он спросил, что в сумке, — камкодер; но он и так знал, что я приехал сюда не за тем, что мог бы купить на любой центральной улице. Мы говорили на совершенно отвлеченные темы — о футболе, о политике. Но теперь в нашем разговоре было больше мужского, чем раньше. Ощущал ли я возросшее уважение в том, как он включал сигнал поворота? Возможно. Или даже восхищение в жестком стиле его поворотов? Может быть.

У дома я дал ему необычно щедрые чаевые.

Когда Энн-Мари спросила у меня, что в сумке, я сказал ей, что там вещи из квартиры Лили.

— Дневники, фотографии, которые она не отдала мне, когда я съезжал, — соврал я. — Все в таком роде.

Энн-Мари выглядела разочарованной из-за того, что меня все еще волновало мое прошлое — и другая женщина в этом прошлом. (И что я не собирался показывать ей фотографии или дневники.)

— Я хочу их разобрать, чтобы решить, что выбросить, а что оставить.

Ее улыбка вернулась на место.

Я положил сумку на дно платяного шкафа. Мне кажется, Энн-Мари догадывалась, что в сумке не просто вещи. Когда я клал сумку в шкаф, она видела, что я затолкнул ее дюйма на два дальше, чем следовало бы. Я обращался с «вещами» не как с незначительными предметами, а как с предметами, которые я бы хотел выдать за незначительные. Мое притворное безразличие к этой сумке было слишком наигранным: она оказалась окружена ореолом ложной незначительности. Вместе с тем Энн-Мари была достаточно умна, чтобы дать мне понять, будто мой трюк удался. Она не собиралась тайком забираться в сумку. Вместо этого она собиралась дождаться, когда ее подозрение навалится на меня всем весом и станет невыносимой ношей. Если я хоть чего-то стоил, я бы это почувствовал — она требовала от меня хотя бы такой минимальной чуткости.