Экскалибур

— Нет, господин, это не ты, — заверила Олвен. Она склонилась над жуткой фигурой и подобрала длинную костяную иголку, лежавшую тут же, у ног. — Гляди, — пригласила она и воткнула иголку в глиняную ступню. Откуда-то позади нас раздался жалобный стон. Олвен прыснула. — Еще разок, — промолвила она и воткнула иглу в другую ступню, и снова кто-то вскрикнул от боли. Олвен рассмеялась и нащупала мою руку. — Пойдем, — позвала она и подвела меня к глубокой трещине в скале. Расселина сузилась, затем словно бы резко закончилась тупиком прямо перед нами, ибо теперь я различал лишь смутный отсвет отраженного света костра на высокой скале. А затем заметил в конце расщелины что-то вроде клетки. Там росло два куста боярышника, и грубые деревянные перекладины приколотили прямо к стволам, соорудив подобие решетки. Олвен выпустила мою руку и подтолкнула меня вперед.

— Я приду за тобой поутру, господин. Здесь есть еда. — Она улыбнулась, развернулась и убежала прочь.

Сначала мне подумалось, что кустарная клетка — это что-то вроде укрытия и что, подойдя поближе, я обнаружу вход между прутьями, но нет, двери не было. Решетка отгородила последние несколько ярдов расселины; обещанная еда дожидалась под боярышниковым кустом. Я обнаружил черствый хлеб, сушеную баранину и кувшин с водой. Я уселся, разломил хлеб, и тут в клетке что-то зашевелилось. Я вздрогнул от неожиданности — существо заковыляло ко мне.

Сперва я решил, это зверь какой-то, потом понял — человек — и наконец узнал его. Мерлин.

— Я буду хорошим, — заверил меня Мерлин. — Очень-очень хорошим.

И тут я понял, зачем нужна вторая глиняная фигура: Мерлин был слеп. Вообще без глаз. Сплошной ужас.

— Шип в ногу впился, — пожаловался он, — прямо в пятку. — И он рухнул у прутьев и захныкал: — Я буду хорошим, честное слово!

Я присел на корточки.

— Мерлин? — окликнул я.

— Я буду хорошим! — отчаянно завопил он.

Я просунул руку сквозь прутья — погладить его спутанные грязные волосы; он отпрянул назад и затрясся.

— Мерлин? — позвал я снова.

— Крови добавь, — посоветовал он, — в глину надо добавить крови. И перемешать хорошенько. Лучше всего детской, так мне рассказывали. Сам я этого никогда не делал, милая. Танабурс делал, я знаю, а я однажды потолковал с ним по душам. Он, конечно, был дурень тот еще, но броской показухой не брезговал. Нужна кровь рыжего ребенка, объяснял он мне, желательно — рыжего калеки. Конечно, на худой конец любой малец сойдет, но рыжий калека — самое то!

— Мерлин, — проговорил я, — это я, Дерфель.

А старик все бормотал, не умолкая: рассуждал, как сделать глиняную фигуру, чтобы насылать зло издалека. Он толковал о крови, о росе и о том, что лепить истукана необходимо при ударе грома. Меня он упорно не слышал, а когда я встал и попытался отодрать прутья от стволов, из темноты за моей спиной выступили два ухмыляющихся копейщика. То были Кровавые щиты, и копья их недвусмысленно давали понять, что пытаться освободить пленника не следует. Я вновь опустился на корточки.

— Мерлин!

Он подполз ближе и принюхался.

— Дерфель? — переспросил он.

— Да, господин.

Мерлин пошарил вокруг, я протянул ему руку, он крепко стиснул мои пальцы. И, не выпуская моей руки, обессиленно опустился наземь.

— Я безумен, представляешь? — произнес он вполне рассудительно.

— Нет, господин, — возразил я.

— Меня наказывают.

— Безвинно, господин.

— Дерфель? Это вправду ты?

— Я, господин. Поесть хочешь?

— Мне столько всего надо рассказать тебе, Дерфель.

— Надеюсь, господин, — проговорил я, но мысли его, похоже, путались: он опять принялся рассуждать про глину, затем про разные другие заклинания и вновь позабыл о том, кто я такой, потому что назвал меня Артуром — и надолго умолк.

— Дерфель? — наконец позвал он.

— Да, господин.

— Ничего нельзя записывать, ты ведь понимаешь?

— Ты мне много раз это объяснял, господин.

— Нашу мудрость полагается хранить в памяти. Каледдин некогда все надиктовал писцу — тогда-то боги и отвратились от нас. Я-то знания держу в голове. Держал, то есть. Она забрала. Все. Или почти все. — Последние три слова старик прошептал еле слышно.

— Нимуэ? — переспросил я. При упоминании ее имени Мерлин судорожно, до боли стиснул мою руку и вновь замолчал.

— Это она тебя ослепила? — спросил я.

— Так было надо! — отозвался он, нахмурившись, ибо расслышал в моем голосе неодобрение. — По-другому-то никак нельзя. Я думал, это очевидно.

— Только не мне, — горько отозвался я.

— Совершенно самоочевидно! Вот так и заруби себе на носу, — отрезал он, выпустил мою руку и попытался привести в порядок волосы и бороду. Его тонзура исчезла под спутанными космами и грязью, во всклокоченной бороде застряли листья, одежды давным-давно утратили белизну.

— Она ведь теперь друид, — произнес Мерлин благоговейно.

— А я думал, женщины друидами быть не могут, — удивился я.