Экслибрис. Лучшие книги современности

Сочинение песен, по словам Ричардса, давным-давно превратило его в наблюдателя в вечных поисках «патронов», и в книге он проделал очень тонкую работу по погружению в прошлое. И неважно, описывает ли он послевоенное детство в маленьком городке Дартфорд, наполненные сигаретным дымом блюзовые клубы, где пропадал с друзьями в первые дни в Лондоне, или более поздние туры «Роллинг Стоунз» с их дурными крайностями, когда музыканты «вошли в ряды пиратов», бронируя целые этажи в отелях, и «развернулись в широком марше под нашим собственным флагом, в окружении адвокатов, клоунов и прочей свиты».

Ричардс передает мальчишеское изумление, которое испытал, когда «Роллинги» обнаружили, что их мечта стать миссионерами любимой ими американской музыки внезапно уступила место собственной поп-славе. А нищенская жизнь в арендованном лондонском доме — деньги на оплату которого они частично зарабатывали, сдавая пустые пивные бутылки, прихваченные с вечеринок — превратилась в роскошную жизнь звезд в комплекте с бесчинствующими подростками и визжащими девушками, чистым кокаином и внезапными увеселительными поездками за границу («давайте прыгнем в „Бентли“ и рванем в Марокко»).

Но самая настойчивая мелодическая линия в этой книге не имеет ничего общего ни с наркотиками, ни со знаменитостями, ни со скандалами. Она связана со всепоглощающей любовью к музыке, унаследованной от деда, и его собственным пониманием музыкальной истории. Его почтением к ритм-н-блюзу и его мастерам, которых он изучал всю жизнь («каменные скрижали»), и решимостью передать собственные знания потомкам.

Одно из многочисленных достижений этой вибрирующей книги — то, что Ричардс заставляет читателя ощутить страсть к музыке и связи между поколениями музыкантов. По пути он даже умудряется передать что-то из волшебного электромагнетического опыта игры на сцене со своими товарищами, будь то в маленьком клубе или на огромном стадионе. «После какого-то момента ты понимаешь, что реально ненадолго оторвался от земли и что ты сейчас неприкасаемый, — пишет Ричардс. — Ты возносишься, потому что с тобой заодно люди, которые хотят того же самого. И если все сходится, блин, у тебя отрастают крылья. Это как пилотирование без лицензии».

Жизнь Пикассо Вундеркинд, 1881–1906 (1991) Кубист-бунтарь, 1907–1916 (1996) Триумфальные годы, 1917–1932 (2007) Джон Ричардсон

Говоря о своем весьма эклектичном, крайне изменчивом художественном стиле, Пабло Пикассо однажды сказал своей любовнице Франсуазе Жило: «Само собой, если обратить внимание на все многообразие форм, размеров и цветов моделей, которыми он вдохновляется, можно понять его замешательство. Он сам не знает, чего хочет. Неудивительно, что его стиль так неоднозначен. Это как у Бога. На самом деле Бог — всего лишь еще один художник. Он создал жирафа, слона и кота. У него нет настоящего стиля. Он просто пробует разные вещи. То же самое и скульптор. Сначала он вдохновляется природой, затем пытается абстрагироваться от нее. В итоге все заканчивается тем, что он лежит и ласкает своих моделей».

Сравнение с Богом, как и использование третьего лица, конечно, преднамеренное. Как напоминает нам историк искусства и хранитель музея Джон Ричардсон во внушительной многотомной биографии, Пикассо был не только гениальным художником-самородком, но и самопровозглашенным мифическим Минотавром, который верил, что смелостью и талантом может изменить вселенную. Он был хамелеоном, ницшеанским шаманом и видел в искусстве таинственную магическую силу, предлагающую возможность экзорцизма и преображения. Без усилий он перемещался между кубизмом и классицизмом, иронией и сентиментальностью, жестокостью и нежностью; словно коварный чародей-людоед, он впитывал историю, идеи и огромное количество стилей с яростным неразборчивым самозабвением — все для того, чтобы взорвать условности и создать мир заново.

В первом томе антологии «Жизнь Пикассо» («Life Of Picasso») Ричардсон, друг и сосед Пикассо во время жизни на юге Франции, подробно излагает историю семьи художника и его раннего детства, авторитетно развеивая мифы, слухи и домыслы, которые накапливались, подобно слоям лака, вокруг образа этого человека.