Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Милые, милые итальянцы!.. Они не стыдливы и просты, какъ первые люди въ раю. И удивительно, какъ сатириконцы быстро ко всему приспособляются: едва мы раздлись и натянули на себя «трусики» величиной въ носовой платокъ — какъ сразу почувствовали себя маленькими дтьми, которыхъ нянька полощетъ въ ванн. Похлопывая себя по груди и бокамъ, ринулись мы на песокъ, не стсняясь присутствіемъ дамъ, зарылись въ него, выскочили, огласили воздухъ побднымъ крикомъ и обрушились въ воду, поднявъ такое волненіе, что, вроятно, не одно судно, паруса которыхъ мелькали вдали, перевернулось и пошло ко дну.

Мужчины и дамы, полоскавшіеся около, смотрли на насъ съ нкоторымъ удивленіемъ. Эта обуглившаяся отъ солнца публика долго любовалась на наши блыя, какъ молоко, сверныя тла, причемъ одинъ изъ ротозевъ соболзнующе сказалъ:

— Это не долго. Черезъ три дня почернете.

— О, милые! — возразилъ Крысаковъ. — Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы, пьемъ ваше кіанти, готовы пть и плясать по вашему цлый день, раздлись голые, какъ вы сейчасъ, не стсняясь дамъ — почему же намъ и не сдлаться такими же черными! какъ вы?

Мы упали животами на песокъ и, надвинувъ на затылки панамы, подставили свои плечи и ноги подъ жгучій каскадъ горячаго, какъ кипятокъ, солнца.

Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы…

Крысаковъ, впрочемъ, нашелъ въ себ силы доползти до Сандерса, приподнять его панаму и нжно поцловать въ темя.

— Зачмъ? — лниво спросилъ Сандерсъ.

— Инженеръ. Люблю инженеровъ.

И мы погрузились въ нирвану.

Когда мы одвались, я услышалъ въ сосдней кабинк странный діалогъ.

Незнакомый сиплый голосъ говорилъ:

— Русскимъ языкомъ я теб говорю или нтъ: принеси мн лампадочку вермутцу позабористе.

Голосъ слуги при кабинкахъ — стараго выжженнаго солнцемъ итальянца-старика въ матроск (я его видлъ раньше) отвчалъ:

— Нонъ каписко.

— Не каписко! Чертова голова! Не каписко, а вермутъ. Ну? Русскимъ языкомъ я теб, кажется, говорю: вермуту принеси, понимаешь? винца!

— Нонъ каписко.

— Да ты съума сошелъ? Кажется, русскимъ языкомъ я теб говорю… и т. д.

— Слушайте! — крикнулъ я. — Вы русскій?

— Да, конечно! Кажется, русскимъ языкомъ говоришь этому ослу…

— На нихъ это не дйствуетъ… Скажите ему по итальянски…

— Да я не умю.

— Какъ нибудь… «прего, синьоре камерьере, дате міо гляччіо вермуто…» Только удареніе на у ставьте. А то не пойметъ.

— Ага! Мерси. Эй ты, смйся паяччіо! Дате міо, какъ говорится, вермуто. Да живо!

— Субито, синьоре, — обрадовался итальянецъ.

— То-то, братъ. Моргенъ фри.

Мы одлись, услись на иароходъ и покатили въ Венецію, свжіе, безоблачно радостные, голодные, какъ волки зимой.

Это были прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкамъ среди старыхъ величавыхъ дворцовъ, любуясь небомъ, прислушиваясь къ мрачной тишин узенькихъ каналовъ, которую рдко-рдко когда нарушитъ тяжело нагруженная кирпичемъ или овощами лодка. Въ лодк итальянецъ и, конечно, онъ спитъ, прикрывъ шляпой бронзовое лицо и щедро подставляя подъ солнце бронзовыя руки и ноги…

По всей Венеціи разлитъ сладкій ядъ невыразимой лни и медлительности… Уличнаго шума нтъ, потому что нтъ грохота экипажей и криковъ извозчиковъ. А венеціанскіе гондольеры, въ большинств случаевъ, молчаливы и сосредоточены. Жизнь — вчный медленный праздникъ. Публика шагаетъ не спша, останавливаясь на каждомъ шагу, гондолы ползутъ лниво, потому что спшить некуда и пассажиръ, все равно, дремлетъ, изрдка поднимая отяжелвшіе отъ истомы вки и скользя лнивымъ взглядомъ по облупившимся фасадамъ примолкшихъ дворцовъ и покосившимся причаламъ, которые зыбкой линіей отражаются въ черной вод уснувшаго канала…

На пьяццет, у берега большого канала, жизнь шумне. Здсь десятки черныхъ гондолъ мрно качаютъ своими благородными прекрасной формы носами, а лодочники, какъ стая разбойниковъ, притаившись, стерегутъ проходящаго форестьера, растеряннаго и сбитаго съ толку необычностью всего окружающаго.

Стоитъ только показаться иностранцу, какъ поднимается неимоврный крикъ десятковъ хриплыхъ глотокъ:

— Гондола, гондола, гондола!

Выйдя изъ гостинницы (тутъ же на пьяццет), я подхожу къ берегу и длаю знакъ. Съ радостнымъ воемъ гондольеръ прыгаетъ въ гондолу и, какъ птица, подлетаетъ ко мн. Сейчасъ же откуда-то изъ-за угла дома вылетаютъ: 1) здоровенный парень, роль котораго — подсадить меня, поддержавъ двумя пальцами подъ локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессіи придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, — хотя гондола и сама знаетъ, какъ вести себя въ этомъ случа; 3) нищій, по профессіи пожелатель добраго пути, и 4) мальчишка зритель, который вмст съ остальными тремя потребуетъ у васъ сольди за то, что вы привлекли этой церемоніей его вниманіе.

Я сажусь; поднимается радостный вой, маханье шапками и пожеланія счастья, будто бы я узжаю въ Африку охотиться на слоновъ, а не въ ресторанчикъ черезъ дв улицы.