Эксперимент

– Потому что великое искусство каждый понимает по-своему. Не нужно выжимать смысл там, где его нет. Очень часто отсутствие содержания прикрывают чем-то навязанным, притянутым за уши. Смысл один – толкований много. И если то, что сейчас называют искусством, выполнено дурно, объясняй это или не объясняй, – это мусор. Все давно уже сказано и придумано, а современное искусство призвано только впечатлять. Вспышка. Была и нет. Завтра все забудут об этом дерьме.

– Так же, как и мы забудем друг о друге? – между прочим уточнила Эстер, небрежно надкусывая сладкую булочку.

– А мы здесь при чем?

– Потому что мы тоже вспышка.

– Ну, если ты так считаешь… – протянул Джонни и посмотрел в окно.

– Разве нет? Я пытаюсь объяснить твое поведение. Ты пытаешься объяснить мое. И все так запутано и непонятно. Но не слишком ли много в нас поверхностного?

– Хочешь сказать, что мы тоже пустые и ничего из себя не представляем? – усмехнулся Джонни.

– Нет, я не хочу так сказать. Но параллель прослеживается. Все слишком сложное, витиеватое, как правило, ложь. Истина всегда проста.

– Тогда это горькая правда. Либо ты просто прибедняешься. Как писатель, которым свойственно драматизировать, – рассмеялся Джонни и слизал крем с перепачканных пальцев Эстер.

Иногда Эстер чувствовала, что Джонни принадлежит ей. Но чаще понимала, что он часть какого-то масштабного замысла, которому суждено случиться, даже если ее не станет. Она воспринимала их пару как пару котов – свободолюбивых, одиноких, но все же всегда возвращающихся в родные места. Сейчас им было уютно и тепло в объятиях друг друга. Они обрели себя. Можно сказать, что они полюбили друг в друге самих себя. Это было и высшей мерой эгоизма, и, наверное, высшей мерой любви. Ведь только себя творческий человек может любить настоящей любовью, как не может любить никого другого.

– Взять моего мужа, например, – продолжила Эстер, – он не говорит о чувствах, он холоден и скуп на слова, но ему можно верить.

Джонни устало закатил глаза. В последнее время он все чаще и чаще выходил из себя.

– То есть тебе не нравится, как я выражаю эмоции?

– Нет, все отлично. Только словам я давно не верю.

– Откуда ты все, мать его, знаешь? Просто ответь? Тебе надо играть в рулетку, если ты можешь предвидеть будущее.

– Почему ты постоянно орешь на меня? – повысила голос Эстер.

– Потому что ты умудряешься испортить каждое наше спокойное утро!

– Я?

– Просто заткнись и доедай свою булку. Мы поедем на пляж. Я не хочу выяснять с тобой отношения. Я хочу отодрать тебя здесь и сейчас, но я не делаю этого, потому что в состоянии себя контролировать. Поэтому и ты воздержись, пожалуйста, от своих едких комментариев.

Эстер рассмеялась и снисходительно погладила Джонни по ноге.

– Туалет. Мы можем пойти в туалет.

– Мы можем, а главное, мы пойдем. Но сначала допей свой кофе.

Спокойные дни омрачали ссоры по пустякам, а неспокойные – грандиозные скандалы с истериками, придыханиями и заламыванием рук.

Субботним днем, когда ничего не предвещало беды, Джонни напился до полусмерти. Он распластался на голом холодном кафельном полу кухни и задумчиво курил траву, глядя в потолок. Эстер давно перестала бороться с его дурными привычками и пустила ситуацию на самотек. Она успокоила себя тем, что ей нужно платить чем-то за жизнь с таким человеком. Под словом «таким» Эстер, конечно, подразумевала безоговорочный талант Джонни. Эстер нравились его вкус, видение красоты, острый ум и особенно шутки. Ей льстило, когда Джонни в волнительном предвкушении вел ее оценивать очередную работу. Эти минуты были самыми интимными в их жизни. Не то время, когда они занимались любовью, и даже не в ночные часы, когда шепотом делились тайнами, но моменты, когда Джонни, беззащитный как ребенок, воодушевленный и наивный, представлял на суд Эстер свои картины. В эти мгновения он был самым ранимым на планете. Любое случайное слово и даже неверно истолкованная мимика могли задеть его.

Эстер искренне верила, что он талантлив, – ей не приходилось кривить душой, когда в очередной раз она повторяла: «Мне безумно нравится. Что тебя вдохновило?» Тогда Джонни оживал, забывая обо всех своих демонах, забывая о гнетущем чувстве пустоты, и долго и обстоятельно рассказывал о мотивах и процессе создания картины. Эстер слушала не перебивая. Она знала, что сейчас Джонни счастлив. Сейчас Джонни не чувствует боли. Сейчас нужно помолчать.

– Почему ты куришь дома? – укоризненно спросила Эстер, переступая через Джонни. Она намеревалась открыть окно. Запах марихуаны заполнил кухню и уже начал проникать на второй этаж.

– Чего ты докопалась до меня? Тебе вечно что-то не нравится, – огрызнулся Джонни. Его красивые блестящие волосы разметались по полу, как золотистые ниточки. Эстер смерила его недобрым взглядом.

– Ты опять пьян! Ты опять накурился! Ты становишься все хуже и хуже.

– Ты мне будешь о морали говорить? – нахмурив брови, спросил он.

– Почему нет?