Эксперимент

– Тебе это не нравится? Разве ты не являешься виновницей каждой нашей ссоры? Что ты сегодня сделала? Захотела ответить мне тем же? Не получится! У меня действительно нет рычагов, ты меня никогда не переиграешь на моем поле. Выбери другую тактику. Будь нормальной, например. Ну, это так, вариант. Если ты вообще такое умеешь.

– Я нормальная! – отчаянно выкрикнула Эстер.

– Нет, детка, нет. Ты душевнобольная. Иначе ты не лежала бы сейчас на обочине у разбитой машины черт пойми где. Плюс ко всему ты выбрала меня. И этого достаточно, чтобы сделать о тебе выводы. Извини, но я скажу тебе правду. Мой неутешительный диагноз: тебе скучно жить в принципе. Ты забиваешь пустоту. Думаешь, так можно излечиться? Ничуть.

– Нашелся психолог! Наконец-то! Сама бы никогда не разобралась, – съязвила Эстер.

– Я хочу сказать, что я такой же. И ты такая. Я живу с этим. И тебе придется. Добро пожаловать в клуб. Вряд ли ты найдешь что-нибудь, что сможет тебя успокоить. Я говорю правду – ты можешь принимать ее, а можешь не принимать, но ситуация от этого не изменится.

– Романтические страдания бедного художника, – отмахнулась Эстер.

– Больше мне нечего добавить, – заключил Джонни. – Наслаждайся. Это наше состояние, в котором мы должны пребывать. Как для растений требуются определенные условия для роста, так же и нам с тобой нужны американские горки. Это не значит, что они подходят для всех. Это значит, что мы по-другому не можем.

– И что тогда делать?

– Ничего. Жить. Получать за это по заслугам, – подвел итог Джонни.

Жизнь влюбленных сменяли кризисы. Проблемы накладывали свой отпечаток на и без того трудные взаимоотношения. Но перед этим Джонни и Эстер бывали счастливы безгранично и искренне, как дети, освобожденные от правил и запретов.

Так, утром, когда Эстер только открывала глаза, Джонни, по обыкновению подвыпивший, лежал рядом с ней на шелковых простынях и на клочке листа из маленького блокнота рисовал все самое увлекательное, что с ними случалось. Блокнот был чем-то сродни альбому, где вместо фотографий гелевой ручкой, иногда карандашом, вырисовались воспоминания, приукрашенные фантазией. Порой сюжеты выглядели хаотичными и малопонятными, но неизменно на уголке Джонни проставлял даты для Эстер. Когда у нее появлялось желание и время, она писала короткие заметки-впечатления на оборотной стороне.

Внутренний мир Джонни оставался для Эстер загадкой. Они многое знали друг о друге, о многом разговаривали и делились всем, что происходило в их жизнях до встречи друг с другом, но каждый из них понимал, что эта информация не дает им, в сущности, ничего. Много непредсказуемого и нелогичного было в их поведении.

Люди, живущие эмоциями, не могут определенно рассказать, что будет завтра, не то что планировать месяцы и тем более годы. Джонни был открыт перед Эстер, правдив и честен, как только мог. И если они когда-нибудь лгали друг другу, то это случалось только от самообмана. Они думали, что знали, говорили уверенно, без дрожи в голосе и без отвода глаз. Джонни твердил, что в его жизни не было большой любви до появления Эстер. А Эстер уверяла, что если бы не ее «смертный приговор», она бы осталась с Джонни на всю жизнь. Справедливо ли утверждать, что они лгали, если искренне верили в это?

– Ты очень красивая. И спина, и ямочки на пояснице, – бормотал Джонни, когда гладил пальцами горячую от сна кожу Эстер.

Он откидывал одеяло и целовал ее шею. Прижимал к себе нежно и бережно. В такие минуты Джонни весь обращался в чувство, в осязание, в сострадание. Он был внимателен и заботлив, он излучал спокойствие. Это были короткие моменты затишья перед бурей, когда Джонни становился покладистым и даже на некоторое время переставал употреблять наркотики и выпивать. Но минуты озарения случались так редко, что Эстер ценила каждое утро, не приносящее тревог.

На завтрак влюбленные любили ходить во французскую пекарню и есть пирожные с заварным кремом и пить кофе. На маленьких столиках, покрытых клетчатыми хлопковыми скатертями, стояли вазочки со свежесрезанными ромашками. Их желтые пуговки весело смотрели вверх, обрамленные венками из белых лепестков. Цветы неизбежно пустились бы в хоровод под чудное пенье Мирей Матье, Эдит Пиаф и Сержа Генсбура, если бы имели ноги. Запах крема мешался со сладким ароматом пудры и действовал на Эстер умиротворяющее – она переносилась в беззаботное время, когда безраздельную власть над ней имел Льюис Кэррол, а не авторитет сверстников.

Джонни вслух размышлял о современном искусстве, Эстер слушала внимательно, готовая в любой момент возразить.

– И конечно, к такому искусству прилагается куча толкований. Гора талмудов, объясняющих смысл этого дерьма, – фыркнул Джонни и брезгливо отбросил смятую салфетку.

– Что же в этом плохого? Значит, автор действительно что-то хотел сказать. Может быть, он просто сказал слишком много? – иронично спросила Эстер. Она знала, что Джонни воспримет вопрос слишком близко к сердцу и пустится в долгие объяснения.