Я смастерил хитроумное устройство, заблокировал его колышком и оглядел работу рук своих. В день "Ч" я вытащу колышек и достаточно будет наступить на вот эту шатающуюся доску и пласт штукатурки рухнет наступившему под ноги. А уж я позабочусь о том, чтобы наступил на эту доску именно Объект -1 и никто другой. Когда я вернулся в гостиницу, с магнитофоном в коробке, мой котенок мяукал. - Сейчас, сейчас, - бормотал я, лихорадочно распаковывая аппарат и проклиная японцев, придумавших все эти полиэтиленовые пакеты и пенопластовые коробочки. Котенок замолчал именно тогда, когда я наставил на него микрофон. Все правильно, это закон такой, от него никуда не денешься. Ничего, я терпеливый, я подожду. Не дождавшись молока, котенок принялся рыскать по комнате, обнюхал пустое блюдце, взглянул на меня. Я сопровождал его движения микрофоном и делал страшные рожи. Котенок обиделся. Он уселся и принялся умываться. Умылся, посмотрел на меня, еще раз обнюхал блюдце и замяукал.
- Давай, давай, - говорил я мысленно, следя за индикатором, - пищи, да пожалобнее пищи, отрабатывай свое молоко, тебе это зачтется. Я выключил магнитофон, ласково посмотрел на котенка. - Молодец, артист! сказал я начальственным голосом и налил молока. Э, а ведь так, пожалуй, я его избалую и он привыкнет пищать, требуя еды. Да ладно, там разберемся. Подумаем лучше о том, что в дом-то я Объект заманю, а как его заманить на ту улицу, где дом стоит - это вопрос. Это, друзья мои, следует хорошенько продумать.
Глава 9. Организатор.
- Ну здравствуй, сынок. - Здравствуй, Отец. Я выполнил свою миссию. - Знаю. Наблюдал. Было очень больно? - Было невообразимо больно. Так больно, что приходила мысль покончить с этим. Я боролся не столько с болью, сколько с этой мыслью. Кроме того, была и душевная боль. Я выдержал.
- Что твои ученики?
- О, ученики! Они так радовались, когда я пришел к ним. У них гора свалилась с плеч. Они затеяли веселье. Они были в полном восторге от этого последнего чуда, а Симеон просто светился от счастья.
- А Фома?
- Фома, как всегда был настроен скептически. Он осмотрел меня с ног до головы, каждую рану пощупал, убедился, что это я и помрачнел.
- Помрачнел? Почему?
- Он объяснил, что считал меня все-таки человеком, а не сыном Бога, и ему трудно привыкнуть к мысли, что он ошибался и недостаточно почтительно разговаривал со мной во время наших многочисленных споров. Я успокоил его, сказал, что очень ценю его скептицизм и что наши споры ни в коей мере не были напрасными. Все равно он оставался мрачным и униженно просил о прощении.
- Они наивны как дети.
- Они и есть дети, Отец.
- Но казнить они умеют, как взрослые.
- О да. Очень изощренный метод казни. У них еще есть и пытки.
- Тебя пытали?
- Нет, потому что я ничего не отрицал. Меня били. Надо мной издевались. Но не пытали.
- Вообще говоря, за богоубийство их следовало бы примерно наказать. Нет-нет, я пошутил.
- Это не было богоубийством. Римляне вообще верят в каких-то своих богов, которых у них великое множество, а иудеи... они просто не поняли, кого казнили.
- Не ведали что творят?
- Именно. Разве можно наказывать ребенка за то, что он разбил дорогую вазу, если он не понимает, как эта ваза дорога родителям? Его можно только пожурить...
- Но люди наказывают детей.
- От недомыслия, Отец, исключительно от недомыслия. Но мы-то не можем им уподобляться.
- Хорошо. Отныне - Эксперимент твой. Бери его в свои руки. Владей. Понадобится помощь - зови. Да, пойдут теперь по свету гулять сказки о тебе.
- Зря ты так говоришь, Отец. Если бы ты видел глаза моих учеников, ты так не сказал бы. Они жизнь свою положат за идею.
- Многие, сынок, будут умирать за идеи, причем за такие идеи, за которые умирать совсем не стоит. Много будет еще несуразиц, много горя и страданий. Путь человечества тернист и сложен.
* * *