Экспериментальный фильм

– Вижу, в последнее время он сильно тебя раздражает, – заметила мама, пока я, стараясь не морщиться от боли в плече, просовывала руки в рукава пальто.

– О’кей, – только и могла я ответить.

– Прошу тебя, Луиз, постарайся держать себя в руках и не выказывать раздражения. Дети ведь все понимают.

– ДА, понимают. И знаешь, я хочу, чтобы он понял – в этом мире помимо него есть другие люди, с которыми нужно считаться. И не все идет так, как он хочет, такова уж жизнь. К тому же ты знаешь, какой он. Кричит «не хочу Ней-Ней, не хочу Ней-Ней», а потом мы уходим, и ты становишься для него центром вселенной. Не сомневаюсь, сегодня будет то же самое.

– Это тебя не оправдывает, Луиз. Ты же его мать.

– Ага, и ничто не может меня оправдать. Так же, как и Кларка. Во всем виновата генетика.

Едва эти слова слетели с моих губ, я горько о них пожалела. Мама метнула в меня взгляд, исполненный скорее боли, чем укоризны, но не успела ничего сказать – в коридор выскочил Саймон, выбравший для своего появления столь подходящий момент, что это казалось подозрительным. Растянув губы в нарочито-жизнерадостной улыбке (очень похожей на «диснеевскую улыбку» Кларка), с помощью которой он всегда скрывает напряжение, он сообщил:

– Я поставил ему «Сыграй мою музыку» на твоем DVD-плеере, Ли. У него есть целый пакет чипсов с беконом. Думаю, мы можем сматывать удочки.

Мама кивнула, не сводя с меня скорбного взора. Я хотела отвернуться, но не могла.

– Попрощайтесь с ним все равно, прежде чем уйти. Не исчезайте.

– Конечно.

– Звучало это все не очень, – осторожно заметил Саймон, когда мы спускались в лифте. – Поговорим? Или просто забудем?

– Просто забудем, – ответила я, таращась на тусклую поцарапанную дверцу лифта так упорно, словно хотела увидеть собственное отражение. А может быть, не собственное, но отражение кого-то, достойного взгляда. Зная при этом, что смотреть я, скорее всего, не смогу.

– Ты задумывался, когда именно возненавидел себя? – хотелось мне спросить у Саймона, когда мы, сидя в нашем любимом японском ресторане, ждали заказанные суши. Но спрашивать не имело смысла. Наверняка он ответил бы: «Нет, не задумывался. Но я часто думаю, когда ты возненавидела себя, не говоря уж о том почему». Я слишком хорошо знала, что не способна ответить на этот вопрос, по крайней мере дать такой ответ, который удовлетворил бы Саймона.

Мне было тридцать шесть лет, когда я забеременела, возраст достаточный, чтобы гинекологи объявили меня «старородящей». В ночь, когда начались роды, я уже переносила две недели, и на следующий день врачи собирались спровоцировать у меня схватки. К тому моменту я весила больше двухсот фунтов, в значительной степени из-за отеков, руки мои были густо покрыты зудящей сыпью и бляшками. Такая крапивница часто встречается у рожающих в первый раз – опасности она не представляет, но приносит кучу неприятных ощущений. Крошечные пузырьки, наполненные воздухом, причиняли боль, стоило мне двинуть пальцем. В последний месяц я пережила несколько тревожных моментов – тест на сахар, указывающий на возможность преднатального диабета у ребенка, ложное отхождение вод. Но вот наконец роды начались. Все шло нормально – так по крайней мере мне казалось, ведь сравнивать было не с чем. Но, по ощущениям, все шло, как надо – возможно, благодаря эпидуральной анестезии, на которую я согласилась без малейших колебаний.

После второй или третьей схватки из меня без предупреждения хлынула жидкость, будто я описалась. Это произошло так внезапно, что я даже не успела смутиться. Саймон держал меня за руку, когда я тужилась, потом останавливалась, чтобы перевести дух, хрипло вздыхала и снова начинала тужиться. Так повторялось много раз, и казалось, конца этому нет.

Через тринадцать часов проклюнулась голова Кларка; врач обратила внимание, что он начал крутить шеей, слово не знал, в какую сторону смотреть, выходя в этот мир. Она порекомендовала делать кесарево сечение. Мне этого не хотелось, но я вынуждена была согласиться. Помню, когда меня везли в операционную, я рыдала, как сумасшедшая, и извинялась перед каждым, кто попадался на пути. В операционной на бедра мне надели нечто вроде ширмы, чтобы я не видела, как меня разрежут и извлекут на свободу; и вот они дали его мне в руки. Желтоватый, опухший, он был сплошь покрыт моей кровью. Черные волоски, неожиданно густые, облепили голову, глаза были выпучены, словно у испуганной лягушки. Он тихонько скулил, шевеля руками и растопыривая крохотные пальчики. Весил он девять фунтов четыре унции. «Красавчик», – утверждали врачи. Одна из моих подруг связала для него шапочку с изображением черепа и костей, в которой он запечатлен на своих первых фотографиях. Ему никак не удавалось ухватить сосок, наверное потому, что мои груди были такими огромными и раздувшимися. Пять лет спустя мне пришлось делать операцию по уменьшению груди, потому что они так и не уменьшились. Медсестра буквально сунула сосок ему в рот и поддерживала его голову, когда я, в полусне, в первый раз кормила его. От наркоза я отходила несколько дней.