Эксперт № 28 (2013)

А вот тот предел объективации, на который отваживается текст: пассажи как бы определены тезаурусом того самого мужа, который в метро по глазам распознает блядей: « Через полгода он стал тысячнегом, получил пару нехилых предложений от рекламщиков — и отказался»; « Коля дождался полной загрузки. Давным- давно ацстойные “ корзина”, “ мой компьютер”, “ мои документы”, “ рабочий стол” и прочие ярлычки он сменил на собственные варианты — “ мусоропровод”, “ не твои документы”, “ старые бумажки”, “ окружение”, “ парта”». Я искренне надеюсь, что «ацстойные» — это все-таки опечатка при наборе, хотя бы в плане буквы Ц. То есть, по моим личным меркам, после вышеприведенных цитат тему следует закрывать, но я все же добавлю несколько слов.

У нас в публичном медийном пространстве сложилась довольно странная ситуация, при которой слово «филолог» стало синонимично слову «писатель»: если человек презентуется как филолог, то отчего-то предполагается, что он непременно умеет писать. И они пишут: в лонг-листе «Большой книги» был, например, еще Архангельский — оба они единомышленники, оба в своих статьях постоянно ссылаются на книжки друг друга (они соавторы учебника по литературе для 10-го класса), оба прозу друг друга непременно хвалят (еще Быкова), так что даже жаль, что он в финал не прошел, — была бы пара. Я решительно ничего плохого не хочу сказать про филологов — до тех пор, пока это профессия, а не звание и не должность с широкими полномочиями; когда же слово «филолог» превращается в звание, то это сразу сигнализирует о том положении дел, которое описывается поговоркой «Девушку украшает скромность, если нет других украшений» (в данном случае украшает как раз нескромность, но неважно). В итоге слово «филолог» превращается в своего рода пропуск — не в литературу, туда пропуск не нужен, — а в истеблишмент. И именно в силу того, что наш литературный истеблишмент не имеет никакого внятно сформулированного ценза: если есть у человека, чем себя похвалить — то и сойдет. Затем, когда самохвалящих становится достаточно много, чтобы они начали хвалить друг друга, — система замыкается и принимается поддерживать свой собственный метаболизм, не обращая на окружающий мир никакого внимания: для того, чтобы ее разомкнуть, потребны критерии вкуса, но система вырабатывает эти критерии для себя сама. Оно конечно, национальная культура везде примерно такая, но в иных местах на нее есть система внешних воздействий в виде грантов, премий и отзывов прессы, а у нас никаких рычагов воздействия нет вообще, потому что наш современный литературный процесс сам себе грант, премия и отзыв: литпремии вбирают все производимое системой внутри себя, включая лютейшую дамскую графоманию, которую надо печатать в мягкой обложке с сердечком и сигаретным силуэтом дамы, — и выдают призы (у Кучерской уже есть награды). По мере движения нашей истории с «Большой книгой» мы повстречаемся еще с некоторым числом принадлежащих к истеблишменту людей, и можно будет заметить, что в нынешней высокой графомании нет никакой случайности, что она уже выработала свои законы и стала своего рода жанром, который так и называется: «литература русского литистеблишмента». Эти законы жанра настолько хорошо определены, что система способна выявить их даже во внешнем мире — и дать премию: это как раз и есть случай с афедроном*.

Тут можно долго рядить, по какой причине это все происходит. И у каждого будет свой ответ. Мой заключается в том, что сейчас на авансцену вышло поколение — мое поколение — людей, чье формирование пришлось на окончательный слом системы образования и способов функционирования официальных и неофициальных табелей о рангах. Мы публика полуобразованная, самопровозглашенные постмодернисты и могильщики иерархий, агитпропа и рутины советских оперных подмостков. Я не буду говорить, что таковы все, — но таких достаточно много для того, чтобы сформировать однородную среду. В которой слова «филолог», «литературный критик» и «музыкальный критик» из профессии превращаются в эзотерические титулы, достаточно громкие для того, чтобы под их эгидой дамская графомания попадала в финал центральной литературной премии. Потому что когда внятных критериев нет, то действует принцип «чтобы лох оцепенел». Вот он и цепенеет от слова «филолог». Ту иронию, что магическое обаяние слова «филолог» берется исключительно из фантомной памяти о тех иерархиях, в которых оно действительно что-то значило и которые именно поэтому мое поколение и поломало, — уже не замечает никто.       

Сила страсти

Елена Стафьева

Президент компании Officine Panerai о связи часов и лодок, важности эмоций и значении тактильных ощущений

Анджело Бонатти на палубе Eilean во время регаты Panerai