Экзамен

А вот в последнее время, после революции, регулярные занятия как-то расстроились. Абдурахман Салимович показывался редко, всё куда-то спешил, чем-то постоянно был озабочен. Вполуха выслушав приготовленный Мишей урок, он быстро давал ему новое задание и исчезал на месяц-два в неизвестном направлении. Попытки Миши найти купца в лавке ни к чему не привели: приказчики пожимали плечами и, прижимая руки к груди, ссылались на то, что светоч мудрости Абдурахман ибн-Салим не держит перед ними отчёта в своих поездках. И стоит ли юному другу их хозяина вести расспросы, если ему доподлинно должно быть известно, что, сидя в лавке, только товар сгноишь. Вот и ездит хозяин по России, чтобы найти себе новых покупателей, узнать, где, кому и какие товары требуются.

Завидев Мишу, Абдурахман Салимович поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу, одновременно прижимая левую руку к груди и протягивая правую для рукопожатия. Миша энергично встряхнул вялую, пухлую, точно без костей, руку учителя и произнёс традиционную формулу приветствия:

— Ассалом алейкум, муаллим-джон.

— Алейкум ассалом, мулла-бача.

А дальше, соревнуясь в скорости, они засыпали друг друга традиционными вопросами восточной вежливости: как семья, как дети, как здоровье учителя, был ли светел его путь, как поживают родственники и родственники родствен ников, хорошо ли пасутся бараны, благоприятны ли виды на урожай?… Вопросов было не меньше тысячи, и никто, в том числе и установленный издревле ритуал, не требовал, чтобы на каждый вопрос был даден ответ. Главное — спросить и тем самым засвидетельствовать своё глубочайшее почтение собеседнику.

Ужинали втроём. Отец поставил на стол миску с помидорным салатом, блюдо с холодной отварной осетриной, выложил горкой тонкие ломтики чёрного хлеба. Семилинейная керосиновая лампа отбрасывала трепетный, неровный свет на стол с едой, на лица сотрапезников. В комнате было тепло, уютно, и, если бы не отдалённые звуки выстрелов, изредка долетавшие сюда сквозь ставни и плотно занавешенные окна, можно было подумать, что на земле царят мир и согласие, что жизнь — чрезвычайно приятная штука, а люди в этой жизни добры и доверчивы, как дети.

— Тяжёлые времена настали, — первым нарушил молчание перс. Он уже закончил ужин, тщательно вымыл руки над тазом, поливая себе из узкогорлого, с насечкой кувшинчика, и теперь сидел, сыто жмуря глазки-маслины, прислушиваясь к пыхтению самовара. Абдурахман Салимович ждал, когда в его честь заварят традиционный зелёный чай и он, покрякивая от удовольствия, примет из рук Миши первую пиалку. — Тяжёлые времена…

— Куда уж хуже, — отозвался Даниил Аркадьевич.-

Я, знаете ли, не считаю себя противником революции, но эта — выше моего понимания. Она несёт не только освобождение, но и хаос. Слышите? Опять стреляют. И так целый день. Сегодня стреляют, завтра хоронят и, знаете ли, — речи, речи, речи… Все клянутся над прахом погибших, всё грозятся отомстить. А кому? Вчера анархисты боронили какого-то своего вождя. Он, видите ли, пытался свести у мужика корову, а тот не промах и топором-с его, топором-с… Так вот, сказали сподвижники над могилой, что погиб сей вождь во имя революции и потомки должны брать с него пример. Кощунство?

— Я не знаю бунта, который не сопровождался бы кощунством и попиранием всех святынь. — Абдурахман Салимович с удовольствием отхлебнул из долгожданной пиалы, пригладил бороду — он настроен был вести долгий учёный разговор. — И что характерно, достопочтеннейший Даниил Аркадьевич, я не знаю бунта, который завершился бы победоносно.

— Полноте, Абдурахман Салимович, — запротестовал Рябинин-старший. — Как так можно? Ведь мы имеем пред собой пример Великой французской революции, а ведь она— то, батенька мой, до основания разрушила основы феодализма. Разве это не победа?

— Победы подсчитывали потомки, а современники, пребывая под скипетром Людовика XVI, не ощутили заметных перемен. И это естественно, ибо сказано: «Ты не стремись взять новое за бороду. Если это новое, так откуда же у него борода?»

Даниил Аркадьевич причмокнул от удовольствия, потянулся к пустой пиале, стоящей перед гостем.

— Мишенька, налей-ка Абдурахману Салимовичу чайку. Если бы за каждый афоризм нашего гостя платить хотя бы фунт чаю, на астраханских базарах не осталось бы ни крошки этого благодатного зелья.

— Безнадёжность всей большевистской затеи не понимают сегодня разве что одни большевики, — вёл дальше гость. — Вот вы говорите о французах… В европейской истории пальма первенства принадлежит вам, не спорю. Я, конечно, имею в виду вас не как творца, но как толкователя оной истории. — Здесь перс засмеялся дробненько и почтительно. — Но согласитесь, почтеннейший Даниил Аркадьевич, французы и в революции выступали единой нацией, и в дни поражений совокупно несли ответственность за свои прегрешения. А что мы видим в Российской империи? Сто народов были соединены под единым скипетром державного владыки. Шутка ли — сто народов! И неужели господа большевики думают, что все они с одинаковым рвением приемлют их революцию?