Экзамен

-- Ставь-ка, -- говорит, -- скорее самовар, а я в погреб сбегаю.

Я уж смеюсь:

-- Зачем?

-- Припасла я тебе там...

-- Надо ли?

-- Как же не надо.

И тащит это с холодку, со льду, своей белой ручкой нальет, угощает, как царевича. И за чаем, и за обедом, и с прихода придешь, смотришь: тут он, тут он... графинчик этакий! Уж мне и совестно...

-- Хоть ты выпей со мной! Не откажется.

-- И пью я таким манером как будто бы целый день, а все трезвый и веселый... на гитаре ее забавляю, истории рассказываю. И от пиров она меня мягкой ручкой отвела. Тут бы на пир идти, а она... за занавеску:

-- Милый, хороший!

-- Ну, сколько за занавеской не сидеть... дети пошли. Митечка, Володечка... Раечка да Лизочка... как ангелы послетали с небеси... шесть штук! Стал я наисчастливейший человек и уж сам на себя дивиться перестал -- природа во мне другая открылась! На первые крестины родитель свой жезл в подарок мне привез.

-- Воспитывай, -- говорит, -- детей, как я тебя воспитывал.

Подумал я разное, но сказал так:

-- Спасибо, папаша. Жезл ваш на стену повешу, но отнюдь детей моих им не трону!

Насупился родитель:

-- Аль, -- говорит, -- Иисуса сына Сирахова забыл? Любяй сына своего наказует... Что бы с тобой без жезла моего было?

Подошел я к дьяконице, обнял ее, смеюсь:

-- Вот, -- говорю, -- мой жезл... да он, к тому же, и произрастает!

Так-то жили мы душа в душу, пока дух лукавый не смутил. Приход у нас, надо вам сказать, большой, богатый, и священники хорошие. Отец-то Герасим младший, так даже, скажу вам, не совру, зело приятен! Принесут ему курицу за свадьбу, он сейчас речь поведет:

-- А ты, Кузьма там, или Павел, и дьякону таковую же поднеси, дабы не завидовал.

И подносят! Весьма даже подносят... и зерном и живностью!

Отец-то Панкратий, старший священник... точно... немножко строговат. И горденек. Оно конечно... человек уже камилавку имеет и в некотором роде судия: духовным следователем третий год состоит. С виду важный такой, плоть солидная, чрево широкое... и чинопочитание уважает: требует, чтобы дьякон калоши подавал!

-- Это, -- говорит, -- смирение развивает, для младших членов клира полезное, ибо они, аки бы послушники в монастыре, игумену прислуживать должны и послух нести.

-- Калоши подавай... да еще со смирением!

Дьякон вздохнул и заволокся дымом...

-- И подаю! Подаю калоши... что поделаешь. И горько, а без этого нельзя... червь есмь! Ибо, как-никак, а о. Панкратий настоятель, и все мы в руце его. Захочет -- с хлебом скушает и даже водицей не запьет. К тому же, скажу вам, не совру, человек он остроумный и приход умеет поставить так, что из всякой соломинки духовным доход идет. Уж, кажется, вот, смотришь во все глаза -- ничего взять нельзя... а он возьмет! Да и возьмет-то так тонко, что диву даешься: не он берет, а ему дают, да еще упрашивают! Ономедни что ведь выдумал... ха-ха... дождевой сбор! Верно! Летом доходу мало, он и выдумал.

-- Вы, -- говорит, -- прихожане, в земстве от пожаров страхуетесь; а у нас от засухи застрахуйтесь! Заранее сбор сделайте и ни о чем не беспокойтесь, -- как только дождь понадобится, мы уж вымолим.

И ведь вымолит, скажу вам, не совру, не то что дождь... грозу, с громом, с молнией! И всегда в точку! Нарочито даже какую-то штуку купил вроде часов, что погоду предсказывает, -- немецкая штука, название мудреное. Ха-ха... вот он какой, отец-то Панкратий... жить с ним можно, как у Христа за пазухой.

Вот-с!

И был у отца-то Панкратия сын, семинарист, -- не сын... сынище... верзилище, великанище... вышибало номер первый. Ахтер-вахтер-кум Егор, шерин-ерин-Христофор, -- так я его прозвал. Румяный-прянишный... голосистый. А во-о-дку жре-е-т... как губка... так и впитыват! И веселый человек, только веселье у него особенное: все норовит как бы человека под насмешку подвести.

Вот и повадился он ко мне.

Придет, подмигивает:

-- Выпить бы!

А дьяконица моя не возлюбила его.

Припрячет себе водку и будто слыхом не слышит подходы-то его, я же молчу: уважаю я ее. Ну, тары-бары, разговоры о том, о сем, бывало, до полночи сидим. Чего, думаю себе, человек без толку перед глазами торчит... и невдомек мне! Только вот раз и вижу: жмется чего-то дьяконица, то вспыхнет, то нахмурится.

А мы в карты играли, в короли.

Вдруг дьяконица-то и бряк:

-- Вы бы, Христофор Панкратьич, ноги-то за окошко выставили... очинно они у вас длинны!

Я смотрю во все глаза.

А она опять:

-- Несите-ка амуры-то свои в другое место, я мужа люблю!

Тот скраснел.

Молчим мы.

Встаю я из-за стола.

-- Христофор, -- говорю, -- дело-то не ладно... шерин-ерин ты этакой! Чего ты к духовной персоне пристаешь? Али тебе женена пола по селу мало?

-- Извините, -- говорит, -- отец дьякон... Бес!

-- То-то бес! На беса крест есть... а на тебя што?

Засучил я рукава:

-- Ну, ахтер-вахтер, пойдем!

Он и глаза на меня:

-- Куда?

-- А тут, во двор... неподалеку. Коли моя возьмет -- и во двор не ходи! Коли твоя -- оставайся все по-прежнему!

Вышли.

А дьяконица на крыльце села, посмеивается.