Экзамены

Громоздкие цилиндры и трубопроводы агрегата витаминной муки здесь, поблизости от ракит над ручьем, выглядели чужеродно, как чужеродна по отношению к природе всякая индустрия. Мокроусов что-то переключал на пульте управления, открывал заслонки и бросал в них просыпавшуюся сечку, прислушивался к работе механических передач, и при этом в простых чертах его крестьянского лица угадывалась чуткость, а глаза светились живым умом. Вот это и удивляло Игнатьева: нераздельность отношения Мокроусова к технике и к окружающей ее природе. Все у механика ладилось, агрегат исправно громыхал, росли под навесом штабеля из мешков с мукой. В травяной сечке, просыпавшейся в щели дробилки, попадались зерна ржи. В свободную минуту Мокроусов, пересыпая сечку с ладони на ладонь, провеивал зерна и потом жевал с выражением детского довольства на лице.

Игнатьев вспомнил о портрете, оставленном возле сеялки. Торопливый набросок был сделан в упор, как фотокарточка для документов. Теперь же Игнатьев знал, как просветляет лобастое угрюмоватое лицо механика эта его любовь к технике и к простоте окружающей природы — соединяющая любовь!

* * *

Первым закончил Лукьянов. Подобрал с площадки все до травинки и пошел к навесу, где лежал свернутый в кольца шланг. Открыл кран, поднял конец шланга и иссохшими губами преломил стеклянную струю воды.

Скоро закончилась зеленка и у Игнатьева. Некоторое время барабаны агрегатов еще вращались, выгоняя остатки травы. Потом Мокроусов нажал нужные кнопки, и все стихло. Игнатьев не мог последовать примеру молодого Коли Лукьянова — сел в тени, чтобы остыть.

Горохов и Хорев завязывали и носили к весам последние мешки. Взвесив их, Горохов все же заставил механика сверить записи и остался доволен: все сошлось точно.

Хлопая крыльями, на опустевшую площадку садились голуби. Между ними шустро скакали рыжевато-коричневые крохи-воробьи. До обеда оставался еще почти час. Тракторы с зеленкой не появлялись. Горожане разлеглись на травке, а Мокроусов, опять хмурый, отошел к сеялке, пристроился в прежней позе на раме и, не поднимая головы, сидел, молчал.

А Игнатьев радовался наступившей тишине. Работа с вилами замучила его. Напившись воды, он растянулся на траве, смотрел в небо.

Плыли караванами небольшие кучевые облака. Время от времени закрывали собою солнце. На те минуты, пока огненное ядро увязало в очередном облаке, спадал жар, разливалась по земле благодатная тень. Но солнце пробивало дряблую облачную плоть, вырывалось на волю и снова обжигало лучами.

«Так было всегда: день и ночь, облака и солнце, жар и холод, — думал Игнатьев. — Это вечность!.. А человек — недолгий гость на земле. Пожил, посуетился — и прощай, прекраснейший из миров!.. Да, но зато только человек и может оценить красоту мира, любоваться совершенством природы, любить ее. И эта любовь соединяет то, что существует разделенно, само по себе. И я, может быть, только и нужен, чтобы в моем сознании соединились солнце и эти облака, плывущие неизвестно куда… И кони… И ракиты над ручьем… И этот славный парень Виктор Мокроусов…»

— Я ведь говорил, — услышал между тем Игнатьев поучающе-размеренный голос Горохова, — не будет пользы, если старшой наравне со всеми. Вот опять загораем… А почему? Да потому, что некому подогнать трактористов. А может, они набрали вина да и в рощу заехали? Может, вместо того чтобы везти зеленку, спят сейчас в тенечке под березками?.. А мы — сидим! Ну, давайте сидеть. Мне что? Я как все, пожалуйста…

— Ну и что вы предлагаете? — спросил Хорев.

— А то, что ежли мы приехали сюда загорать, тогда другой разговор. А ежли денег заработать, чтоб хоть еду оправдать, тогда артельно надо жить. Артель — это что? В ней должен быть атаман, чтобы и еда вовремя была, и крыша над головой, а главное, работа, то есть заработок…

Жужжал, гудел, как надоедливая осенняя муха, голос старшего. «Отчего этот Горохов такой занудливый? — думал Игнатьев. — Да от постоянной неудовлетворенности! Ему кажется, что он занимает в жизни слишком скромное место. Вот в чем беда многих — нет чувства собственного достоинства… Душа не развита, способности так и засохли в зародыше — и вот начинают верить, что только значительная должность дает человеку силу. И нет таким беднягам никакого дела до красоты окружающей жизни… А вот Мокроусов что-то чувствует. Да и Лукьянов. А Жаркин — этот неутомимый дон-жуан! И Семен Семеныч, тоскующий по озеру… Нет, человек обязательно должен любить! Хоть что-нибудь любить в этом мире. Только тогда он почувствует мощь потока жизни, и его собственная жизнь не будет бесцветной, пустой, напрасной…»

Приподнявшись на локтях, Игнатьев посмотрел на механика. Тот сидел отчужденно, как утром. По выражению его лица можно было понять, что Мокроусову не до философских рассуждений. Он с болью и злобой переживал вынужденный простой.

— Ладно, хватит базарить! — решительно прервал механик разговоры горожан. — Пойдемте пока обедать. За это время должны все-таки подвезти зеленку!..

* * *