Экзистенциализм. Возраст зрелости

Ну вот, я попытался дать вам представление о жанре, о том, как написана эта поразительная книга.

А теперь я с некоторым страхом перехожу наконец к тому, о чем эта книга. Но как, скажите на милость, прикажете это делать?! Как говорить о принципиально не систематичной книге, которая не претендует на завершенность? Вот о Декарте рассказывать одно удовольствие: он рассуждает логично, пользуясь математическим методом: тут я подумал так, натолкнулся на такую проблему, вывел из нее так-то и так-то… Теорема, аксиома, доказательство (сразу видно – математик!), ряд теорий, доказательств. Даже если где-то у него все сшито белыми нитками. Все понятно, системно; можно увидеть, как он шел, до чего дошел, из чего исходил, на что налетел, где споткнулся, как поднялся и обошел препятствие. Вот вам система. Причем сразу надо дойти до первых оснований. До того, что несомненно. Cogito ergo sum нашли – и на этом фундаменте воздвигли всю новую культуру и новую философию. Методично и не оставляя зазоров.

У Монтеня все не так. Он не претендует на то, чтобы построить всеобщую теорию всего. Он не раскрывает нам свою мысленную внутреннюю кухню. Он поразительно нескромен для европейца того времени (и Средних веков, и Возрождения, и Раннего Нового времени) – все время говорит: «я». Но при этом говорит о себе некрасивые, не очень приятные вещи: о своей плохой памяти, о своих недостойных поступках. Это было непривычно и вроде бы неприлично, что мыслитель так много говорит и пишет в книге о себе. Кругом Бог, Человек с Большой буквы, Природа – и вдруг какой-то маленький человечек! В этом вся прелесть книги, ее новаторство.

Я нахожусь в дурацком положении человека, который не может дать вам услышать симфонию, но пытается вам рассказать, о чем там писал Бетховен в Девятой симфонии, пытаясь насвистеть отдельные темы из симфонии. Примерно такая же нелепость. Мой способ спасаться – хвататься за тексты и цитировать, цитировать, цитировать!

Ну, попробуем разложить все по полочкам. При всем понимании невозможности сделать это.

Какие же у нас будут полочки? Первая полочка – познание и религия. Как Монтень относится к этим вопросам? Как он относится к познанию, к вере, к Богу?

Еще раз повторю: Монтеня в дурацких и слишком коротких и «оптимизированных» учебниках обычно записывают как «скептика». Это в какой-то степени справедливо только в вопросах познания. Но не слишком справедливо во всем остальном. Что же такое скептицизм Монтеня и как он соотносится с предыдущими и с последующими скептиками?

Да, конечно, на Монтеня повлияли Пиррон, Секст Эмпирик. Но, во-первых, он намного менее радикален, чем античные скептики. Как давно замечено, скептицизм Монтеня более умеренный. У тех античных скептиков сомнение – начало и конец философии, и его цель – атараксия (то есть безмятежная невозмутимость души). Секст Эмпирик говорил, что скептики сомневаются во всем, в том числе и в самом собственном сомнении. Монтень же все-таки использует скепсис умеренно, не доводя его до конца, не универсализируя (как и что бы то ни было вообще). Он боится любых окончательных истин, партийности, завершенности, в чем бы это ни было, в том числе и в сомнении. Задолго до Паскаля, который будет во многом его последователем, Мишель Монтень говорит: чваниться своими знаниями – это одна крайность, полностью отрицать другие знания – это другая крайность. На языке Паскаля, как вы, наверное, помните, эта фраза звучит так: есть две крайности – полностью зачеркивать разум и признавать только разум. Скептицизм у них обоих умеренный, условный. А зачем он нужен?

В вопросах познания у Монтеня есть два ключевых слова: сомнение и самопознание. И то и другое напоминает нам о Сократе. Говорят, в замке Монтеня на стене была написана, я бы сказал, дзен-буддистская фраза, над которой, как над коаном в дзене, он постоянно медитировал: «А что я знаю?» Это постоянный интеллектуальный вызов, который смиряет гордыню.

Одна из немногих цитат Монтеня, которую я знаю наизусть: «Начало философии – это удивление, ее продолжение – это исследование, а итог – незнание». Сразу же в голову приходит и Пифагор («Я не мудрец, а только любомудр, философ»), и Сократ («Я знаю только то, что ничего не знаю»), и Николай Кузанский («Все, что мы желаем знать, есть наше незнание»), и Паскаль, и Кант («Я ограничил разум, чтобы оставить место вере»), и некоторые другие мыслители. Эта мысль древняя как мир, восходящая чуть ли не к царю Соломону, но Монтень, ярко одаренный «острым галльским смыслом», выразил ее с присущем ему умением обращать в афоризмы старые добрые мысли.