Экзорцист. Лучшие мистические рассказы

Мне ничего не оставалось – пришлось ползти через мокрую лужайку на животе, извиваясь, как червяк. До смешного похоже на то, как выслеживают оленей на охоте; эта мысль позабавила меня и развеяла страх. Я уже убедил себя, что преследую обычного лунатика. Лужайки оказались обширней, чем я думал, и прошла целая вечность, прежде чем я добрался до опушки Дубравы. Кругом было так тихо, что слышно меня было, наверное, за милю. Помню, как до меня донесся шелест крыльев, я поднял голову и увидел, как над верхушками деревьев кружат зеленые горлицы.

Лоусона нигде не было видно. Похоже, стоило мне очутиться в Дубраве, и решимость моя испарилась. Башенка виднелась меж деревьев, но там все было спокойно, как в могиле, не считая шелеста крыльев над ней. Меня снова захлестнуло невыносимое дурное предчувствие, как и накануне ночью. Нервы звенели от смеси ужаса и ожидания. За себя я не боялся, поскольку витавшие в воздухе силы, кажется, не были враждебными. Однако я понял, что они есть, и душа моя затрепетала. Это было то самое «воинство Небесное», а я не был суровым пророком Израиля и не мог ему противостоять.

Должно быть, я пролежал в этой призрачной дубраве несколько часов, и взгляд мой был прикован к башне, увенчанной золотым шлемом лунного света. Помню, как легко и пусто было в голове, словно дух мой воспарил, оставив свое промокшее от росы вместилище далеко внизу. Но вот что самое любопытное: меня словно тянул к башне кто-то добрый, мягкий и довольно слабый, а кто-то другой, гораздо сильнее, не пускал меня туда. Мне страстно хотелось приблизиться, но тело оцепенело, и я не мог сдвинуться ни на дюйм. Словно какие-то чары, которые я был не в состоянии разрушить. Думается, я уже ничего не боялся. Звездные силы играли со мной в свои игры, но разум мой пребывал в полусне. Однако я не сводил глаз с башенки. Пожалуй, и не смог бы, даже если бы захотел.

Тут из теней внезапно вышел Лоусон. Он был совершенно наг, а на лбу сиял алебастровый полумесяц. И в руках у него что-то было – что-то блестящее.

Он побежал вокруг башни, утробно рыча и дико вскидывая руки к небесам. Иногда рык сменялся пронзительным страстным воплем – так, наверное, кричали менады из свиты Вакха. Слов я различить не мог, однако и по тону все было ясно. Лоусон был весь во власти какого-то инфернального экстаза. На бегу он взмахивал правой рукой у груди и плеч, и я увидел, что у него нож.

Мне стало дурно от отвращения – не от страха, а от откровенной физической брезгливости. При виде того, как Лоусон рассекает ножом свои жирные телеса, меня охватило непреодолимое омерзение. Я хотел броситься к нему, удержать его – и одновременно оказаться в сотне миль отсюда. В итоге я остался на месте. Убежден, что по своей воле, но в любом случае я едва ли смог бы пошевелить ногами.

Пляска становилась все быстрее, все яростнее. Я видел, как по коже у Лоусона текут струйки крови, как призрачно побелело его лицо над изрезанной грудью. И тут ужас внезапно оставил меня, голова закружилась, и я на миг – на один краткий миг – заглянул в иной мир. Сердце мое охватил непонятный пыл. Я словно бы увидел, что землю населяют существа, не похожие на людей и едва ли подобные богам, но куда прельстительней и тех, и других. Бесстрастный лик Природы как будто пошел морщинами греховного познания. Я видел то, что иной раз тревожит легким касанием наши сны, и это было пленительно. В крови и клинке не было ничего жестокого. Это была тонкая тайна поклонения, такая же жизнеутверждающая, как пение птиц на рассвете. Не знаю, как относились к обрядам Астарты семиты, вероятно, у них эти ритуалы вызывали больше пыла и восторга, чем у меня. Ибо я видел лишь милую простоту Природы, а похоть и ужас были смягчены и сглажены – как тает у ребенка воспоминание о страшном сне, когда его утешает мать. Я почувствовал, что снова владею ногами, и вроде бы приблизился в сумерках на шаг-другой к башне.

И тут все кончилось. Пропел петух, и снова зазвучали уютные голоса природы. Я замер, оглушенный и дрожащий, а Лоусон бросился на меня из-за деревьев. От этого порыва силы окончательно покинули его, и он, едва выбежав из тени, рухнул без чувств.

Вместе со способностью двигаться ко мне вернулись и здравомыслие, и сообразительность. Я взвалил друга на спину и, пошатываясь, потащил в дом. Теперь-то мне было за него по-настоящему страшно – а больше всего меня пугало, что страшно стало только сейчас. Слишком близок я был к «мерзости Сидонской».

На пороге нас дожидался испуганный камердинер. Как видно, ему это было не в новинку.

– Ваш хозяин ходил во сне и упал, – сказал я. – Надо поскорее уложить его в постель.