Экзотики

Вмѣстѣ съ тѣмъ Загурскій былъ самый непостоянный человѣкѣ, какого только можно встрѣтить. На ея глазахъ сходился и расходился онъ съ женщинами ихъ же среды, и увлеченья его слѣдовали одно за другимъ.

Она часто упрекала его въ этомъ, называя его «mangeur de coeurs». Загурскій отвѣчалъ шуткой, что эти сердца «ne valent pas plus que les rognons de veau», которые онъ тоже очень любитъ.

И баронесса, будучи давно сильно увлечена Загурскимъ, за послѣднее время была почти юношески влюблена въ него. Но она будто не хотѣла сознаться въ этомъ даже самой себѣ…

Она заставляла себя и, наконецъ, даже будто привыкла пріятельски относиться въ молодому человѣку, даже стала помогать ему въ его романическихъ приключеніяхъ. Но съ перваго дня знакомства ихъ и до послѣдняго дня въ этихъ отношеніяхъ со стороны баронессы всегда незаглушимо звучало что-то… И звучавшее было диссонансомъ. Она все чаще убѣждала и увѣряла себя, что въ ея годы даже простое увлеченіе, не только любовь, было бы безумствомъ… И одновременно она постоянно продолжала думать и продолжала говорить себѣ, что графъ — единственный человѣкъ на свѣтѣ, которому отдалась бы она и душой, и разумомъ беззавѣтно. И прежде, въ молодости, да, можетъ быть, и теперь…

Это было бы безсмысленно, безразсудно!.. Да!.. Но за то гнетъ несбывшихся въ жизни надеждъ и грёзъ спалъ бы съ души. Стало бы легче… Явилось бы примиреніе…

И вдругъ въ Люшонѣ, съ первыхъ дней пребыванія Загурскаго, который всякій день собирался на утро выѣхать на Ріе du Midi, между ними незамѣтно возникли и установились какія-то новыя отношенія. Тридцати-семилѣтняя баронесса, многое видавшая и испытавшая на свѣтѣ, встрепенулась и оробѣла, какъ пятнадцатилѣтняя дѣвочка.

Сначала она глазамъ и ушамъ своимъ не вѣрила, но, наконецъ, при явныхъ доказательствахъ того, что она не обманывается, она внезапно почувствовала нѣчто странное… Ею будто овладѣла паника.

Графъ Загурскій, съ его простой, добродушной, кроткой манерой, какъ-то вдругъ нечаянно проговорившись, не замолчалъ, а продолжалъ говорить.

— Что жъ, правда, — сказалъ онъ однажды и продолжалъ уже объяснять всякій день. — Я на вашихъ глазахъ не разъ влюблялся, ухаживалъ, сходился и расходился со многими, близко вамъ знакомыми женщинами, къ вамъ же всегда относился съ извѣстнаго рода уваженіемъ. Но я теперь обмолвился, признался и не беру словъ назадъ… Полуправду я не люблю. Да. Повторяю. У меня всегда было что-то особенное къ вамъ, болѣе сильное и глубокое, чѣмъ когда-либо въ какой-либо женщинѣ.

И Загурскій кончилъ тѣмъ, что просто, разсудительно и отчасти какъ будто грустно объяснилъ баронессѣ, что она, собственно, единственная женщина на свѣтѣ, которую бы онъ могъ полюбить серьезно не на нѣсколько мѣсяцевъ, не на годъ, какъ бывало прежде, а на всю жизнь.

— Впрочемъ, зачѣмъ лгать: «могъ бы», — это давно совершившійся фактъ! — сказалъ онъ, наконецъ.

Разумѣется, баронесса была такъ поражена этимъ признаніемъ, что заболѣла нервно, какъ Эми, и двадцать-четыре часа оставалась въ постели, а затѣмъ цѣлыхъ трое сутокъ не видѣлась съ Загурскимъ.

Что было съ ней, что сталось, что она думала и чувствовала, можно было опредѣлить только однимъ словомъ… Паника! Паническій страхъ существа, которое вдругъ осудили на смерть.

Однако баронесса была все-таки не изъ породы женщинъ въ родѣ «Belle Hélène», графини Нордъ-Остъ, которая говорила, что бракъ — воинская повинность. «Отбыла срокъ, обучилась и освободилась».

Баронесса никогда не любила Герцлиха. И она очень любила его. Онъ тоже не могъ ей дать то, чего не далъ первый мужъ. Оба они были въ извѣстномъ смыслѣ равны, одно и то же. Женщинѣ, въ которой по прежнему сказывалась неудовлетворенность въ разумѣ и въ душѣ, до сихъ поръ попрекавшей и клявшей судьбу свою, все еще хотѣлось прильнуть губами въ той чашѣ, которая миновала ее, изъ которой пили и напивались кругомъ другія женщины ниже и хуже ея.

И вдругъ теперь, грёзы, мечты, сновидѣнья всей жизни хотятъ стать дѣйствительностью. Человѣкъ, который такъ долго держалъ ее подъ очарованьемъ, но былъ недосягаемъ, теперь — у ея ногъ. А она, давно почти свободная, только-что снова отдала свою свободу.

Обмануть барона, этого честнѣйшаго и добрѣйшаго человѣка, обожающаго ее, сдѣлавшаго счастье ея семьи?!

— Никогда! — рѣшила баронесса.

Затѣмъ она начала говорить это слово вслухъ. Затѣмъ все чаще и чаще… Наконецъ, она вскрикивала это слово… Какъ будто кто-то противорѣчилъ ей, спорилъ съ ней или невидимкой боролся съ ней и толкалъ ее…

Но она твердо рѣшила воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы побѣдить и освободиться отъ невидимаго врага…

Почти вскорѣ же въ Люшонъ явился парижскій знакомый, герцогъ Оканья, лечившійся въ Бигорѣ.

«Сатиръ» обѣщалъ юной баронессѣ Линѣ пріѣхать лѣтомъ туда, гдѣ она будетъ, и сдержалъ свое обѣщаніе.

Кисъ-Кисъ, не надѣявшаяся увидѣть его, была въ восторгѣ и настолько шумно и искренно выражала его, что не одинъ герцогъ, а и другіе готовы были повѣрить, что 16-ти-лѣтняя баронесса влюблена въ пятидесятилѣтняго, неказистаго и вульгарнаго старика.