El creador en su laberinto

К тому же, хоть молчала Липка всегда, а вот слушать мужа очень любила. Обо всём Сеслав вечерами русалке рассказывал: про детство своё, про службу при князе, про походы ратные. И о том, как трудно на отшибе без неё жилось. Сядут, бывало, при лунном свете: заведёт Сеслав историю очередную, а она вся навострится, слушает внимательно да глядит неотрывно — только ресницами длинными хлопает. Или голову склонит к плечу, возьмёт гребень костяной и волосы свои — что до земли почти длиною, расчёсывает. Красивая — глаз не оторвать, иной раз и с рассказа от того собьёшься.

Только однажды довелось дружиннику услышать песню русалью: из лесу вернулся раньше обычного, Липка его и не заметила. Сидит на крыльце, рубаху старую перешивает да поёт что-то протяжно. Вроде и не по-человечьи вовсе: не то как кошка, не то птичьим голосом. Как Сеслава заметила, так застеснялась вся, в хлев побежала.

Со двора Сеслав русалку, конечно, старался не пускать — а она и не стремилась. Опасался отшельник, что у деревенских вопросы появятся ненужные: что за девица такая, откуда взялась, почему не венчались. Да и вид у Липки был, что уж говорить — странноватый. Тут любой что-то нечистое заподозрит.

Жили, можно сказать, душа в душу — хоть кто ведает, если ли русалок эта самая душа. Даже если нет, всё одно Сеслав лишь добро знал от Липки, хотя природа девицы нечистая. Переживал поначалу, гадал: не в тягость ли ей самой такая жизнь? Но русалка никакой тоски не выказывала.

Только ясно, что вечно всё хорошо продолжаться никак не могло. Долго ли, коротко — поползли в деревне слухи. А слухи деревенские, они ведь какие: на одном дворе ветру пустишь — так на другом скажут, что обгадился. Не вела эта болтовня ни к чему хорошему. Сеслав всё отмахивался от разговоров, но постепенно понимал: рано или поздно вопрос ребром поставят.

И поставили, пусть нескоро: успели Сеслав с Липкой счастливо перезимовать. А по весне начались в деревне всяческие несчастья.

Заморозки бьют, не дают толком землю засеять. Скотина по всей деревне дохнет — а у Сеслава на отшибе только жиреет. И дети стали болеть, причём хворью лютой. Ясное дело, люди шепчутся да в сторону дома на отшибе зло смотрят. В итоге явились к Сеславу гости: первые за всё время, что он жил тут. Трое разом.

Вид у них был недобрый, хоть и не то чтоб угрожающий. Пусть. Могли бы сразу с дубьём да вилами явиться, если уж подумать. Двое стоят мрачно, помалкивают: а слово Иван взял, тот самый, к дочке которого Сеслав когда-то сватался.

— Здрав будь, Сеслав! Потолковать бы…

Сеслав велел Липке со двора уйти, в избу: она тотчас и упорхнула. А сам опёрся на косяк, невзначай топор в руке держит: будто только работал им. Рука-то ещё хорошо помнила, что при случае с топором делать. Не дай Бог, что — придётся грех на душу брать, а Сеслав и возьмёт, не стушуется. Мало ли у него грехов… дураком меньше, дураком больше.

— И тебе, Иван, не хворать. Что же у вас ко мне за беседа, люди добрые? Сколько тут живу, слова лишнего не услыхал ни от кого…

— О девице твоей, вестимо. Что же ты её в дом прогнал? Нам представил бы, как полагается. Живёт-то уж сколько с тобой, скоро год будет… а не разглядел её толком никто, не поговорил. Откуда она взялась-то, чудная такая?

Говорил Иван мягко, да щурился хитро. И друзья его зыркают — у иного холодок бы по спине пробежал. Но Сеслав, знамо дело, был десятка не робкого. Что ему эти взгляды?

— Взялась и взялась. Приблудилась кое-как, если угодно. Вам-то, люди добрые, что с того? Сколько жил один, никто по моей судьбинушке незавидной не кручинился. А теперь, как же: счастье моё деревенским не в радость?

Да уж по лицам было понятно, что совсем не в радость. Иван отвечать не стал на вопрос: вместо того опять свои заладил.

— Девицы-то молодые и пригожие, они не ведь не грибы лесные и не ягоды. Просто так не берутся, шоб ниоткуда.

— Дело ясное, не с куста её сорвал. Тебе поведать, Иван, откуда люди на земле грешной берутся? Из тех ворот, откуда весь народ, знаешь ли…

Молодцы, что с Иваном пришли, заворчали: не по нраву им пришлась дерзкая речь. Но Иван мигом их осадил: молодые, силой богаты — умом бедны. Им-то всё легко. Иван же жизнь прожил, а жизнь прожить — не поле перейти. Хорошо он понимал: с такими, как Сеслав, на рожон лезть неразумно.

— Да что ж ты всё за неё говоришь?

— А не любит Липка лишних разговоров. Кабы уродилась нраву весёлого, так в деревне бы прижилась. Ей же тут, со мною на отшибе, приятнее. Не желает людей видеть. Ты бы, Иван, не ходил вокруг да около. Говори прямо, будь добр.

— Я-то скажу… да ты сам ведаешь, какие по деревне разговоры. Болтают, будто ты, Сеслав, ведунью злую у себя приютил. Ну а что людям добрым помыслить ещё, сам рассуди? Откуда все беды? Липка твоя странная. Взялась невесть откуда, нелюдима да в церковь не ходит.

— Так и я не хожу. Что, скажешь, я сам колдун? Во, глянь: и хромой, аки чёрт…

— Это уж, Сеслав, не мне судить. Я к тебе пришёл с добрым словом, остерёгся бы ты…