El creador en su laberinto

Я опять стакан наполнил, только уже не ему — самому себе. Очень, знаете ли, подходящий выпал момент, чтобы выпить.

— Я барон. Барон из рода Геде. А имя своё назвал правильно: вот только уважил тебя и произнёс его по-испански. Обычно это делают по-французски. И супруга моя – да-да… Мама Бриджит, слыхал о такой?

Что вот тут сказать? Можно было ему поверить. Можно было не поверить. Коли положить руку на сердце, многое бы моё мнение решило? Ситуация-то уже галопом неслась к развязке.

Барон достал из кармана старые золотые часы. Откинул крышку, посмотрел на циферблат…

— Сейчас мексиканец начнёт мне грубить. А очень скоро я всех здесь заставлю себя уважать. Так что у тебя, Чичо — пара минут, чтобы решить: почитаешь ли ты Барона Самди и Маму Бриджит, или понадеешься на своего бога. А может, конец себе укоротишь быстренько, по примеру мистера Голдмана… сам решай.

Бросил он часы на стойку передо мной, а сам поднялся с места, оправился, взял стакан со стойки — и сказал Бешеному Быку те слова, что уже пересказал тебе Хулио. А через миг Гальярдо ударил Маму Бриджит ножом. И уж тут всё прояснилось.

Ей этот удар в сердце, как оказалось — что мне пинок под зад. Только рассмеялась и выдернула клинок из груди. Кровь брызнула на платье и пол. Гальярдо опешил, конечно. Да все опешили, никто не мог ожидать подобного. Ветру ни один не успел пустить, как ирландка этот самый нож воткнула мексиканцу в глотку.

Бешеный Бык упал, за шею хватаясь, а она вскочила ему на грудь — и давай колоть в лицо. И смеялась. Жутко хохотала: у самой из груди льётся красная, и кровища мексиканца на неё фонтаном брызжет, а Мама Бриджит смеётся.

Едва кто-то из оцепенения вышел, потянулся за ножом да пистолетом — Барон Самди набрал бурбона в рот, а выдохнул-то из него огонь. Нет, не как фокусник: это было могучее пламя, что у дракона. Облизнул им половину зала, шторы вмиг полыхнули, люди обожжённые заорали… я аж оцепенел и лишь потому не спрятался.

Билла Морриса всего огнём охватило — как факел: побежал он к выходу, руками размахивая, да споткнулся и упал. Паника началась. Кто бросился на Барона, а кто к дверям. Только двери-то распахнусь уже внутрь: повалили в «Дом восходящего солнца» негры. Все во фраках, как сам Барон Самди, только старых и драных. И вооружённые до зубов.

Ловкие, быстрые, приземистые какие-то, аки обезьяны. Принялись резать всех, а кто колол их да стрелял — всё без толку. Страшное было зрелище, убивали они людей без разбору — сдержал Барон своё слово, в этом не откажешь. Заставил себя уважить.

И выбраться-то из зала невозможно сделалось. Двери, окна, лестница — в огне; ума не приложу, как унёс ноги Пит Джонсон. Может, и не хотели лоа его убивать? Или просто крепко повезло. А пока подручные своё мрачное дело оканчивали, Барон Самди подал руку Маме Бриджит. Та в крови с головы до юбки, но улыбалась: всё лицо красное — только белые зубы на нём. Такая же улыбка и у мужа — но на чёрном.

— Хулио! — окликнул он моего друга. — А ну-ка, сыграй! Мы с Мамой Бриджит будем танцевать!

И друг мой, которому никто вреда не причинял, стал играть. Как сейчас помню, лицо у него белее бумаги сделалось — но играл что надо.

Барон Самди с Мамой Бриджит кружили в танце. Кругом огонь, кровь, смерть — полуобезьяны дорезали тех, кто ещё не горел. А посреди этого плясали двое и лилась мелодия Хулио Браво. Это было красиво. Хоть и страшно, а красиво… вот до жути, от чистого сердца скажу.

1851 год: в баре El Baron

Рэнквист даже перестал записывать. Судя по лицу, писатель толком не знал: верить рассказу хоть отчасти — или он услышал очередную пустую нью-орлеанскую байку. Конечно, это сомнение не ускользнуло от Чичо.

— Думаешь, вру? Думай как хочешь. Неспроста мой бар называется El Baron: той же ночью повелел мне Самди открыть собственное заведение, бросив под ноги денег — больше, чем я когда-либо видел. А что «Дом восходящего солнца», о котором нынче поют песни, сгорел в 1822 году — это тебе подтвердит каждый. Только историю расскажут по-разному… я поведал правдивую версию. Клянусь Папой Легба и всеми прочими лоа. Им-то и поклоняюсь с того дня, мистер Рэнквист. А никакому не Дьяволу, в коего больше не верую. Сам видишь: приносит удачу.

Правда или нет, но в одном был прав Чичо: именно такая версия гибели знаменитого борделя прекрасно объясняла, почему ныне все враги испанцев обходили бар El Baron стороной.

Хулио Браво, отложив свою гитару, дополнил:

— Слышали, что я владею кладбищем? С того самого дня: вроде бы странный приработок для музыканта… Но вы, мистер, его посетите. Прямо у входа стоит первая женская могила: её, по гаитянскому обычаю, мы посвятили Маме Бриджит. Если честно, то я соврал вам насчёт своего таланта… был неплохим музыкантом, конечно — но даже не вполовину от того, как играю теперь. Предлагаю вам самому судить, отчего так вышло.

Очень возможно, что мистер Рэнквист не стал бы подробно описывать эту историю, сочтя её бредом. И тогда рассказ двух немолодых испанцев не покинул бы пределов Нового Орлеана, со временем затухнув в городской молве.