Элегантность ежика (L’elegance du herisson)

Я представила себе палас в гостиной Соланж Жосс, превратившийся в огромную подстилку, всю в пятнах цвета разведенного кетчупа. Но в глазах Олимпии это пустяки, побочные издержки.

– У Конституции взяли мочу на анализ.

Но у нее ничего не нашли. Ни камней в почках, ни инфекции, коварно внедрившейся в ее крохотный мочевой пузырь, ни патогенных микроорганизмов. Между тем, несмотря на кучу лекарств – противовоспалительных, спазмолитиков и антибиотиков, – у Конституции ничего не проходит.

– Так в чем же дело? – спрашиваю я.

– Вы не поверите, – говорит Олимпия. – У нее идиопатический оболочечный цистит!

– Господи боже, это что же такое? – У меня аж дyx захватило от восхищения.

Это значит, что у Конституции классическая истерия! – весело сообщает Олимпия. – Оболочечным такой цистит называется потому, что происходит воспаление оболочки мочевого пузыря, а идиопатическим – потому, что не связан ни с какой органической патологией. Просто когда кошка переживает стресс, у нее начинается цистит, точно так же, как бывает у женщин.

Но из-за чего у нее может быть стресс? – искренне удивляюсь я, потому что если уж у Конституции, этой жирной балованной бездельницы, чье благополучие и покой нарушают лишь манипуляции доброжелательной начинающей ветеринарши, ощупывающей ей живот, находятся причины для стресса, то все остальные представители животного царства должны бы пребывать в состоянии хронического аффекта.

Ветеринар сказал: это знает только сама кошка. – Олимпия слегка нахмурилась. – Недавно Поль Жосс обозвал ее толстухой. Возможно, поэтому. Неизвестно. Это может быть что угодно.

И как же ее лечат?

Так же, как людей. Дают прозак.

Вы не шутите?

И не думаю.

Ну, что я говорила?! Все мы животные, и никуда от этого не деться. Если кошка из богатеев страдает теми же болезнями, что и цивилизованные женщины, это говорит не о дурном обращении с домашними питомцами и не о том, что люди заражают своими хворями невинных тварей, а, наоборот, о единстве и общей судьбе всего живого. Мы подвержены тем же страстям и тем же недугам.

– Это послужит мне уроком на будущее, когда я начну лечить незнакомых животных.

Олимпия встала и вежливо попрощалась:

Спасибо вам, мадам Мишель. Только с вами я и могу поговорить о таких вещах.

Не за что, Олимпия, – ответила я. – Мне и самой приятно.

Уже в дверях Олимпия обернулась и сказала:

– А знаете, Анна Артанс собирается продавать квартиру. Надеюсь, у новых жильцов тоже будет кошка.

17 Перепелиная гузка

Анна Артанс продает квартиру!

Анна Артанс продает квартиру! – говорю я Льву.

Надо же! – отвечает он, или, по крайней мере, мне так кажется.

Я живу здесь уже двадцать семь лет, и за все время ни в одной квартире не сменились хозяева. Старая мадам Мерисс уступила место молодой мадам Мерисс, примерно так же все шло у Бадуазов, Жоссов и Розенов. Артансы въехали почти одновременно с нами, мы, можно сказать, вместе состарились. А де Брольи, те поселились тут раньше всех и никуда не уезжают. Не знаю, сколько лет господину советнику, но он и в молодости уже выглядел стариком и именно поэтому теперь, в глубокой старости, кажется молодым.

Так что за всю мою бытность консьержкой это первый случай, когда собственность переходит из одних рук в другие. И почему-то эта перспектива меня пугает. Или я слишком привыкла к вечному повторению одного и того же, а предстоящая – еще не наверняка! – перемена делает ощутимым время, напоминает о его неумолимом беге? Мы ведь проживаем каждый день так, словно назавтра он снова вернется, а тут вдруг уютный статус-кво в доме номер семь по улице Гренель, где утро за утром накатывает, зримо являя постоянство, оказался под угрозой, и я почувствовала себя на островке посреди бушующего моря.

Взбудораженная, я схватила сумку на колесиках и, оставив дома похрапывающего кота, нетвердым шагом отправилась на рынок. На углу улицы Гренель и улицы Бак прочно обосновался в будке из старых картонных коробок клошар Жежен. Он углядел меня издалека и поджидает, как паук свою жертву. Когда же я подхожу, весело горланит:

– Что, тетушка Мишель, опять пропал любимый кот?[13]

Вот уж что никогда не меняется! Жежен зимует тут каждый год, обложившись драными картонками, и на нем всегда один и тот же старый сюртук образца “новый русский” конца XX века, который, как и его нынешний обладатель, словно неподвластен времени.

Я тоже отвечаю ему, как обычно:

Вы бы лучше пошли в приют, сегодня обещают холодную ночь.

Вот еще, в приют! – визгливо отзывается он. – Сами туда идите! А мне больше нравится тут.

Я было пошла дальше, но совесть заставила меня вернуться:

Я хотела вам сказать… Сегодня ночью умер месье Артанс.

Критик? – спросил Жежен. Взгляд его вдруг прояснился, а шея вытянулась, как у охотничьего пса, учуявшего перепелиную гузку.

Да-да, критик. Сердечный приступ.

Вот те на… Вот те на… – бормотал Жежен, явно взволнованный.

Вы знали его? – спросила я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Вот те на… вот те на… – все сокрушался клошар. – Лучшие уходят раньше всех!

Он прожил хорошую жизнь, – не совсем уверенно произнесла я, все больше удивляясь.