Элегия Хиллбилли

Первым делом Мамо меня успокоила. Она сказала, что пара косяков за такой срок давно уже выветрилась. «Тем более ты наверняка не умеешь курить как следует. Даже при большом желании боишься втягивать дым». Потом воззвала к совести: «Я знаю, что это неправильно. Но она твоя мать, мальчик мой. Давай поможем ей. Надеюсь, она хоть сейчас усвоит урок».

Именно тщетная надежда наладить наконец с матерью отношения вынуждала меня ходить на встречи анонимных наркоманов и всячески поддерживать ее в борьбе с зависимостью. Именно надежда заставила меня в тот страшный день сесть к матери в автомобиль, даже зная, что в ярости она может устроить какую-нибудь пакость, о которой будет потом жалеть. Надеялась на спасение дочери и Мамо, хотя жизнь так ее потрепала, что бабушка давно должна была разочароваться в людях. Но она по-прежнему не теряла веры в близких. Поэтому я уступил и ничуть об этом не жалею. Сдать анализ вместо матери было неправильно, однако я рад, что согласился тогда с бабушкой. Она ведь нашла в себе силы простить Папо после развода и всегда поддерживала меня в те минуты, когда я отчаянно в этом нуждался.

Впрочем, хоть я и смирился, тем утром во мне что-то сломалось. Я пошел в школу с красными от слез глазами, ужасно сожалея о своем поступке. За пару недель до этого мы с матерью сидели в китайском ресторанчике, и она тщетно пыталась запихнуть себе в рот еду. Меня до сих пор мутит, как вспомню, какой она была: с пустым расфокусированным взглядом подносила ко рту вилку, промахивалась мимо рта, и куски падали обратно в тарелку. Все вокруг на нас пялились, Кен изумленно таращил глаза, и только мать ничего не замечала. Она была под действием рецептурной болеутоляющей таблетки (а может, и не одной). Я в тот момент ее возненавидел и пообещал себе, что, если она еще хоть раз примет наркотики, я в тот же день уйду из дома.

Случай с анализом стал для меня последней каплей. И для Мамо тоже. Когда я вернулся домой, бабушка заявила, что я должен жить с нею и не мотаться больше по чужим домам. Матери, похоже, было все равно; она заявила, что ей нужно «отдохнуть». Брак с Кеном продлился недолго. К концу учебного года она съехала из его дома, а я перебрался к Мамо и забыл про мать с ее мужьями как про страшный сон.

К слову, медицинскую комиссию она тогда прошла без нареканий.

Мне даже не пришлось паковать вещи, потому что почти все они и без того лежали в доме у Мамо. Ей не нравилось, что я беру к Кену слишком много одежды; почему-то она думала, что отчим или его сыновья станут воровать у меня носки с рубашками (которые, разумеется, были им ни к чему). Хотя мне нравилось жить у бабушки, я боялся, что окажусь ей в тягость. Кроме того, бабуля была женщиной очень язвительной и острой на язык, соседка по дому из нее получилась кошмарная. Если я забывал вынести мусор, она обзывала меня «ленивым куском дерьма». Если не делал домашнюю работу, она говорила, что у меня «мозги дерьмом заплыли», и напоминала, что если я не буду прилежно учиться, то так и останусь тупым дебилом. Она заставляла играть с нею в карты — чаще всего в джин рамми[37] — и никогда не давала мне выиграть. «Ты самый паршивый игрок на свете», — злорадствовала она (я не обижался, потому что так Мамо говорила каждому, кого обыгрывала, а в джин рамми равных бабуле не было).

Много лет спустя все мои близкие: тетушка Ви, дядюшка Джимми, Линдси — говорили, что Мамо была со мной очень строга. Может, даже слишком. В ее доме было всего три правила: получать хорошие оценки, работать и «подними уже ленивую задницу и помоги мне». Причем никакого определенного списка обязанностей у меня не было: мне надлежало помогать ей с любым занятием. Более того, бабушка никогда не говорила заранее, что надо делать — просто принималась орать, если я в первую же секунду не прибегал на помощь.

Зато с нею было весело. Она как тот пес — громко лаяла, но не кусала, по крайней мере, меня. Однажды в пятницу вечером бабушка силком усадила меня смотреть с ней сериал, какой-то мистический детектив (Мамо очень любила такие фильмы). В самый жуткий и напряженный момент она вдруг выключила свет и гаркнула мне на ухо. Бабушка уже видела эту серию и знала, что будет дальше. Поэтому пугала меня до последних кадров, не давая перевести дух.

Самое главное, что благодаря близкому соседству я наконец узнал бабушку получше. Прежде я злился, что после смерти Мамо Блантон мы слишком редко ездим в Кентукки. Теперь мы бывали там не чаще одного раза в год и обычно не задерживались надолго. Живя с Мамо, я узнал, что после смерти матери она поссорилась со своей сестрой Роуз, женщиной редчайшей доброты. Бабушка хотела сделать из родительского дома нечто вроде музея, превратить его в место для семейных сборищ, а Роуз надеялась, что тот достанется ее сыну. Роуз тоже можно понять: родня из Огайо или Индианы наведывалась в Джексон не так уж часто, поэтому разумнее было бы отдать дом тому, кто станет в нем жить постоянно. Мамо же боялась, что тогда ее детям и внукам негде будет переночевать.