Элегия Хиллбилли

Я чуть было не остался на второй год, получив по диплому средний балл 2.1[36]. Я не выполнял домашнюю работу, перестал отвечать на занятиях и вообще забросил учебу. Порой симулировал болезнь, иногда просто отказывался идти в школу. Если все-таки появлялся на занятиях, то лишь затем, чтобы не получать новых писем с угрозами привлечь городскую службу опеки, вроде того, которое администрация прислала нам пару лет назад.

Наряду с прогулами я стал увлекаться наркотиками — ничего тяжелого, просто спиртное и травка, которую мы с сыновьями Кена добывали в оранжерее. Видимо, я решил доказать, что все-таки вижу разницу между помидорами и марихуаной.

Впервые в жизни я почувствовал, что мы с Линдси становимся друг другу чужими. Она уже год была замужем, совершив, на мой взгляд, настоящий подвиг: после всего, что ей довелось повидать, сумела найти мужчину, который заботился о ней и неплохо зарабатывал. Линдси выглядела очень счастливой. Она стала хорошей матерью, в сыне не чаяла души. Жила в небольшом доме неподалеку от Мамо. В общем, моя сестра неплохо устроилась.

И хотя я был за нее рад, перемены вызывали у меня тоску. Всю жизнь я провел с ней под одной крышей, а теперь она жила в Мидлтауне, а я — с Кеном в двадцати милях от города. Линдси обустроила свой быт, став хорошей матерью и примерной женой (причем не меняя мужей как перчатки), а меня окружал все тот же бардак. Линдси со своим мужем каталась по Флориде и Калифорнии, а мне приходилось ночевать в чужом доме в Майамисберге, штат Огайо.

Глава девятая

Мамо не знала, как мне тяжело, отчасти по моей собственной вине. Однажды на рождественских каникулах, через несколько месяцев после переезда к новому отчиму, я позвонил ей, чтобы пожаловаться на жизнь. Когда она ответила, на заднем фоне я услышал голоса родни: тетушки, кузины Гейл, кого-то еще. Судя по музыке и смеху, они веселились, и мне не хватило духу сказать то, ради чего я звонил: что я терпеть не могу свой новый дом с чужаками, а единственные люди, которые мне дороги (бабушка и сестра), с каждым днем становятся от меня все дальше. Вместо этого я попросил Мамо сказать всем, кто у нее в гостях, что я их люблю, а потом повесил трубку и пошел к себе в комнату смотреть телевизор. Еще никогда в жизни мне не было так одиноко. К счастью, я по-прежнему ходил в школу Мидлтауна, мог общаться со старыми друзьями и хоть изредка находить повод заглянуть к Мамо. После занятий я старался забегать к ней почти каждый день, и всякий раз она напоминала мне о важности учебы. Бабушка часто говорила, что если в нашей семье кому-то и суждено добиться успеха, то только мне. Я не осмеливался сказать, что на самом деле меня вот-вот исключат. Ожидалось, что я стану юристом, врачом или предпринимателем — никак не очередным раздолбаем, бросившим учебу. Вот только оценки становились все хуже.

В один прекрасный день, разумеется, все выяснилось. Я остался ночевать у бабушки, а утром заявилась мать и потребовала от меня банку свежей мочи. Мать, очень злая, влетела в дом буквально на всех парах. Ей срочно, до конца дня, требовалось сдать анализы, чтобы подтвердить лицензию медсестры. Однако у нее в моче обнаружился бы с десяток запрещенных препаратов, поэтому сдать анализы вместо нее предстояло мне.

Мать считала, она в своем праве. Она не испытывала ни малейших угрызений совести, ни капли сомнений, будто поступает неправильно. И разумеется, она не чувствовала за собой никакой вины, нарушив очередное обещание никогда больше не принимать наркотики.

Я отказался. Получив отпор, мать перешла в наступление. Она стала отчаянно взывать к моей совести. Плакала и умоляла: «Обещаю, это в последний раз, я обязательно исправлюсь». Я не верил ни единому слову. Линдси однажды сказала, что мать, как никто, умеет выкрутиться. Она постоянно обводила вокруг пальца бесконечных мужей и любовников, вышла сухой из воды в зале суда, а теперь любой ценой пыталась увильнуть от разбирательств в сестринском комитете.

Я вспылил. Заявил матери, что, если ей нужна чистая моча, пусть перестанет ломать комедию и возьмет ее из собственного мочевого пузыря. А бабушке сказал, что это она распустила свою дочь и если бы тридцать лет назад она воспитывала детей как следует, то, возможно, Бев не пришлось бы сейчас выпрашивать у сына мочу. Я назвал обеих хреновыми мамашами. Мамо побелела как смерть и опустила глаза. Мои слова явно задели ее за живое.

И пусть я сказал чистую правду, на самом деле причина была в другом: я знал, что в моей моче тоже могут найти лишние примеси. Мать, тихонько завывая, упала на диван, а бабушку я утащил в ванную и шепотом признался, что на прошлой неделе дважды курил травку. «Я не могу сдать анализ! Если мать нальет в банку мою мочу, проблемы будут у нас обоих».