Электра

Каменный лик Аполлона, стоявшего в храме, оставался гладким, бессодержательным, пустым. Нарисованные глаза слепо смотрели вперед. Он ничего не говорил мне.

В первые дни осады Трою накрыла беспросветная жуть и отчаяние. В кои-то веки не мне одной за каждым углом мерещились разрушения и смерть. Всякий алтарь возносил к небесам ароматы, всюду курился фимиам, и мычание ведомого к жертвенникам скота сливалось с тонкоголосыми песнопениями, обращенными к богам. Лица горожан были мучительно напряжены. Мужчины гибли день за днем – мужья, братья, сыновья и отцы, – искалеченные, истерзанные, захлебывались в собственной крови там, за стенами. Окрестности Трои греки постепенно захватили, забрали урожай и скот. Грозное предчувствие голода кралось по домам. Казалось, мы этого не вынесем – жить день за днем в ожидании жуткого грядущего, которое наступит вот-вот, опрокинет, раздавит.

Но оно все не наступало. Троянской армией командовал мой брат Гектор. Если воины поддавались унынию и страху, он воодушевлял их хладнокровным руководством, вселял надежду и веру в победу. Мы научились обходиться тем, что имеем, и понемногу стали забывать свежесть морского ветра, прикосновение плещущей у ног волны. Грекам и того хуже, соглашались троянцы: живут вдали от дома и родных, на берегу, изо дня в день бросаются на наши прочные стены, а так и не добились ничего. Дольше нашего им не продержаться. Все кончится, надо только крепиться и ждать.

Мы и ждали, уже десятый год пошел, а мы все ждали. Жизнь устоялась в жутком распорядке, столь привычном уже, что я иной раз забывала ужасаться творившемуся вокруг, пока осознание не накатывало с новой силой, заставляя потрясенно цепенеть. Невероятно, но для нас происходящее стало обыденностью. И вот однажды утром, на десятый год войны, я проснулась под небом, затянутым тучами, и учуяла в воздухе привкус железа. Липкие обрывки распавшегося сна, дразня, ускользали.

Что-то переменилось. Поспешно одевшись, я выскользнула из спящего дворца на улицу – даже спутанных волос не расчесала, не заплела.

Он явился. Я ощутила остро и болезненно его грозное присутствие – ярость Аполлона, с той же безошибочной твердостью, как когда-то в храме, под давящим напором его губ. Сердце мое заколотилось, вступая в разлад с нежным спокойствием утра. Хотелось бежать, но я, будто в зыбучие пески попав, приросла к месту, беспомощная и беззащитная. Обхватив руками голову, бросилась наземь, ощутив скоблящую жесткость камня, разодравшего колени. И, задыхаясь, ждала удара.

Мгновенье минуло, еще одно. Он как будто отступил, и я осмелилась оторвать голову от земли. Подползла к стене и, упав на нее, поглядела на греческий лагерь за полем битвы.

Тут боль расколола череп вспышкой молнии. Силясь сохранить его в целости, я стиснула виски ладонями. Луч света врезался в сознание, и меня, уже почти бездыханную, вновь качнуло к холодной, сырой от тумана стене.

Зрение мало-помалу возвращалось. И я смотрела, разинув рот, как удушающий смрад чумы, едкие миазмы заразы сходят на греков мне одной видимым облаком, вылетавшим из совершенных уст самого Аполлона и разраставшимся, полнясь всеми подвластными его лечению болезнями. Он наложил на них проклятие незаживаемых гнойных язв, надрывающих плоть, жгучей лихорадки, испепеляющей тела, свистящего и хриплого удушья и безответных молитв. Греки будут просить у него пощады, исцеления. А он – глядеть, как они умирают.

Десять дней мы все наблюдали за ними. Греки лихорадочно жгли умерших, но множились тела быстрей, чем разгорались погребальные костры. Зараза носилась по лагерю, незримая и смертоносная. Даже издали, с умягченных подушками лож – рабы перенесли их к краю внутреннего дворика, чтобы и родители наблюдали вместе со мной, – я чуяла отчаяние и ужас наших врагов. Андромаха с сыном на руках тоже была здесь, исполненная надежды и натянутая как струна.

Гектор, разумеется, скакал впереди троянцев. Наши воины воспрянули духом, опьянели от такой удачи. Некому теперь дать им отпор. Греки истощены, столь многие из них больны и умирают или умерли уже от насланной Аполлоном чумы. Держатся еще, но из последних сил, и вряд ли смогут дальше сопротивляться. Прекрасное видение вставало перед нами – конец войны, до которого остался лишь шаг. И только я одна, во всей семье и во всем городе, в это не верила.

Курившимися ли во славу него алтарями или другим чем греки Аполлона умилостивили, но одиннадцатый день народился свежим и ясным. Мерзкие миазмы, окутавшие греческий стан, выжгло восходящее солнце. И мой неустрашимый брат вновь повел отряды в бой с измученным врагом.

В тот вечер Гектор возвратился на закате и сообщил, ликуя, что хоть недуг и не терзает больше греков, однако же Ахилл воевать за них отказывается. Он и мирмидонцы его в битве не участвовали. И правда, летучая колесница Ахилла, узнаваемая безошибочно и неизменно оставлявшая за собой обезображенные, изрубленные тела наших мужей, сыновей и братьев, на поле битвы теперь не появлялась.