Электра

И тут в темя вонзился белой вспышкой клинок света, да так, что череп затрещал. Я извивалась, словно рыба на крючке, а Аполлон опять взламывал мой разум, и лучи прозрения, терзая и сводя с ума, прожигали нежную ткань мозга, открывая мне в череде разрозненных образов, что будет дальше.

Лаокоон гневается. Толпа колеблется. Все застывает на миг: на чаше весов наша судьба. А после раздается вопль, крик боли и ужаса, высокий, тоненький, и исходит он от младшего из сыновей Лаокоона. А старший бьется безмолвно – крик его задушен гнетом чешуйчатых колец, уже обвивших детское тельце.

Я что-то кричала в песок, силясь подняться, но, вновь ослепленная пронзительной вспышкой, опрокинулась, ударилась головой о камень, и затылок смочился теплой кровью. За скопищем напуганных людей я не видела происходящего, однако знала все и так: две гигантские змеи, взметнувшись из моря, обвили сыновей Лаокоона. И его самого, бросившегося разнимать блестящие, переливчатые кольца, схватили тоже. Я почуяла тот миг, когда лица мальчиков средь шевелящихся чешуек, побледнев, застыли, когда и Лаокоон увидел это, а после клыки пронзили шею жреца и по жилам его растекся яд.

Крики. Топот убегающих ног. Объятая страхом и паникой, толпа бросилась прочь от воплощавшей ужас живой скульптуры. Два сына и отец посередине, отчаянно протягивающий к ним руки, безнадежно запутались в смертельном клубке могучих змей. Слепота моя понемногу рассеивалась, из раны за ухом толчками вытекала кровь.

Шипение стихло. Сделав свое дело, змеи ускользнули обратно под воду. А троянцы, один за другим, обратили осуждающие взгляды к копью Лаокоона, все еще дрожавшему у коня в боку.

Может, этим бы все и кончилось: боги ясно дали понять, что причинившего хоть какой-нибудь вред коню немедленно накажут. Потащили бы его троянцы по полям сражений в город, если бы не Синон, не знаю. Этот грек клялся, хныча, что сбежал от своих же, собиравшихся принести его в жертву богам ради попутного ветра. Я слушала его внимательно, в каждом слове распознавая губительную ложь. Жертву греки и правда принесли, это я знала. Видела девушку, трепетавшую над сколоченным наспех алтарем, и нож, сверкнувший в рассветном солнце над ее голой шеей. Но они не стали бы приносить в жертву этого человека с бегающим взглядом, убеждавшего нас забрать коня себе и отнять таким образом удачу у отплывших греков, дабы их корабли затонули, а мы зажили бы в благоденствии.

Схватив отца за локоть, я взмолилась:

– Не верь ему!

Приам стряхнул мою руку, будто муху назойливую отогнал.

– Греки плохо с ним обошлись, – сказал он. – Видишь, раны от побоев на ногах, на запястьях – рубцы от веревки.

– Уловка это, чтобы мы ему поверили!

Успокоив частое от испуга дыхание, отбросив спутанные волосы назад и расправив плечи, я попыталась принять царственный вид. Андромаха бродила по песку, а рядом топал неуклюже Астианакс – ее мысли наводняла скорбь, он же, пропуская песок сквозь пухлые пальчики, повизгивал, радуясь новым ощущениям. Елена созерцала коня. Верила она, что первый муж и впрямь возвращается теперь в Спарту, оставив ее вдовой в чужой земле, куда однажды Елену привез Парис? Или тоже подозревала, что все это великий обман и греки нападут из засады в последний раз, дабы вернуть ее наконец-то домой? По прекрасному лицу Елены было не понять.

А Приам с Гекубой, будто ссохшиеся от боли, больше всего на свете, кажется, хотели верить словам Синона и наставлениям Антенора. Столь многие их сыновья плавали теперь бледной дымкой в подземном царстве. Как горько, должно быть, сожалели отец и мать, что одна я у них осталась, безумная дочь, норовящая теперь уничтожить надежды родителей на победу, хоть какую-то.

Я разжала пальцы, оставив вмятины на хрупкой, морщинистой отцовской руке. И сделала еще попытку:

– Можно же оставить коня здесь, на берегу. Здесь, при свете солнца посвятить его Аполлону, он ведь смотрит на нас сверху, а на ночь запереть ворота – вдруг кто-то из греков остался.

Диски из чеканной бронзы, украшавшие ворот Приамова хитона, блеснули в резком свете.

– Стало быть, за этого коня они хотели получить расположение Афины, – проговорил отец задумчиво. – Но, если вместо греков этот дар преподнесет ей Троя, почему бы богине не обратить свою благосклонность к нам, в конце-то концов?

Глаза обожгло слезами бессилия. Отец так увлеченно разглядывал коня, а я понапрасну бросала слова на ветер, невесомые, как перышки.

Вокруг загудели, принялись за дело – обвязали гигантского коня веревками и, поднатужившись как следует, поволокли. Палило солнце, голые руки мужчин, дружно тащивших тяжкий груз, смеясь и морщась одновременно, лоснились от пота. Беспечность всколыхнула троянцев, сладостное дуновение счастья: избавившись от войны и осады, вновь можно было, утопая ступнями в песке, говорить о вольной жизни. Я держалась в стороне.