Электра

Греки ворвутся во дворец. Сердце болезненно сжалось при мысли об отце и матери, об Андромахе и малыше Астианаксе. Здесь не укрыться.

Я крепко зажмурилась. Прошептала пылко:

– Аполлон! Я служила тебе верой и правдой, наказание сносила без жалоб. Прошу, помоги, пощади нас.

Много лет, с тех пор как я отвернулась от него в храме и на себе испытала его гнев, он не покидал меня. Издеваясь, истязая, жил в моем сознании, нападал безжалостно и внезапно, всякую частицу моей плоти пропитывал собственной злобой, ядом разливавшейся по жилам, заставляя меня корчиться в муках.

Но теперь я была одна. Озарение не пронзало мучительной судорогой, гладкая угроза не колыхала, мерцая, воздух, не вился хвостом позади издевательский смех.

Он ушел. Не задержался даже, чтобы в последний раз полюбоваться на мои страдания. Он оставил меня.

Лихорадочный топот стих. Дворец как будто опустел. На вместилище хаоса снизошел безлюдный, гулкий покой.

Но нельзя же стоять тут беспомощно и дожидаться греков. Не зная, куда направляюсь, я, пошатываясь, вышла из комнаты. За колоннами внутреннего двора увидела город в огне, объятый удушающим пеплом. Закашлявшись, оторвала от подола длинный лохматый лоскут, прижала ко рту.

Царило жуткое смятение. Я силилась разглядеть хоть что-то за густой завесой дыма, но тщетно. В реве пламени слышались визги, вопли, из поднебесья с могучим грохотом валились, не устояв не прогоревших бревнах, громады башен.

Пусть одна из них упадет на меня, молилась я. Раздавит вмиг и избавит от иной участи. Хоть на скорую, милосердную смерть можно надеяться? Остатками охваченного паникой разума я осознала, что нет, не уготовили мне боги такого благодеяния. И бросилась в гущу столпотворения, не ведая, куда бегу и зачем.

Снова оказалась я на той самой площади, где до сих пор стоял конь, только теперь в боку его зияла дыра, сквозь которую греки просочились прямо в сердце затихшей, уснувшей Трои. Остальные воины укрылись, видно, в какой-нибудь потайной бухте, а под покровом ночи незаметно пробрались к городским стенам и ждали, когда откроются ворота.

Пламя лизало деревянную оболочку, да что теперь проку? Сквозь засасывавший страх пробивалась, нарастая, гневная дрожь. Я ведь знала, все знала наперед и не смогла этого предотвратить. Меня скрутило жестокой мукой, захлестнуло невыносимым отчаянием и яростью: ну почему я не спалила этого коня, пока они сидели, скрючившись, в темном брюхе, не сожгла их заживо, всех до единого? Отец и брат остановили, и что с ними теперь? Уже нашли свою смерть где-то в пылающем городе, или греки взяли их в плен и злорадно заставили наблюдать гибель всего дорогого нам, прежде чем отправить в подземное царство?

Жар вставал плотной стеной, давил со всех сторон, грозя истребить и меня, если останусь стоять тут в напрасном, бессильном гневе. Но зачем я так стремлюсь выжить? Если Приама, Деифоба и всех наших мужчин зарежут, как жертвенных баранов, так то истинное милосердие по сравнению с уготованным мне, моей матери, сестре и всем троянкам. При мысли об этом кровь стыла в жилах, однако я не осмеливалась, бросившись в огонь, покончить с собой сейчас, не дожидаясь предстоящего.

Храм. Храм Афины, покровительницы греков, не чей-нибудь. Больше всех бессмертных чтят они ее, сероокую богиню войны, так щедро награждавшую их благосклонностью в десятилетней битве. Если есть в них хоть капля благоговения, так это перед ней. И именно ее храм, не тронутый огнем, стоит на этой самой площади. Может, хоть там я найду убежище, хоть там меня пощадят.

Вбежав в колоннаду, уже у входа я обернулась, взглянула еще раз на остающееся позади. Ужасающее. Немыслимое. Исхоженные мною улицы, обрамлявшие небо башни – все, привычное с детства, расплавлялось в ничто, в черные от сажи руины. Душа болела, слезы текли ручьями, голова шла кругом от непостижимой чудовищности происходящего. Я видела все это в безжизненных образах, насылаемых Аполлоном, но не могла тогда прочувствовать нутром, не ощущала жара, опаляющего плоть, сжигающего волосы.

Спотыкаясь, я вошла в каменные врата, и саднящую от ожогов плоть обдало ошеломляющей прохладой. Статуя Афины помещалась в центре: лицо невозмутимо, невидящий нарисованный взгляд неподвижен и прям. Я бросилась к алтарю у ее подножия, зажмурилась, приникнув к нему лбом. “Если рухнет на меня свод, – взмолилась лихорадочно, – пусть рухнет поскорей. И позволь мне оставаться в неведении. На этот раз, прошу, не дай узреть беду заранее”.

Глаза воина, ворвавшегося в храм и оттащившего меня от алтаря, были пусты. Ни следа человечности, к которой можно было бы воззвать. Под пристальным взором Афины я кричала ему: остановись, подумай, где ты, это священное место в разгар войны, запретное для надругательства!