Электра

Георгос, как всегда, очень занят, работает день-деньской, а я с гораздо большим, чем обычно, рвением пытаюсь приготовить еду и навести в нашем доме хотя бы подобие порядка. Подметаю пол, распугивая пауков, поспешно разбегающихся от щетки, с которой я и обращаться-то толком не умею. Размалываю ячмень для хлеба, безвкусного и твердого – другого у меня не выходит – и режу сморщенные овощи для похлебки. Презренные домашние дела сегодня выполняются с охотой, изумляющей меня не меньше, чем несчастных пауков. Работаю порывисто, неуемно, возбужденно. Дым и запахи сбиваются в тошнотворную смесь, учащенное сердцебиение громко отдается в висках. Время от времени поглядываю на Ореста с Пиладом, а они то расхаживают по двору туда-сюда, то заходят в дом и садятся друг против друга в одном и том же положении – упершись локтями в колени, подавшись вперед, – увлеченные беседой. Но хоть они и очень заняты, а я и отвернувшись чувствую спиной задержавшийся взгляд Пилада. И даже, улучив минуту и скрывшись, раздираю гребнем криво остриженные волосы, заплетаю в опрятную косу и закручиваю ее на затылке – пальцы мои вспоминают последовательность давно забытых движений, из тех времен, когда меня еще заботил внешний вид. Расправляю лохмотья юбки. И успеваю даже пожалеть, что не взяла от Клитемнестры ни куска тонкой ткани, ни единой драгоценности. Но к чему эти мысли? Как бы я сидела рядом с братом в одежде, ею подаренной? Пусть я стесняюсь их обоих, но не утратила достоинства. Не запятнала себя, приняв из ее рук хоть что-нибудь. Нетерпеливо барабаню пальцами.

Георгос возвращается на закате. Войдя, оглядывает лачугу: в очаге горит огонь, пахнет кипящей похлебкой, мой брат с Пиладом сидят за нашим столом, а посреди него – блюдо с собранными мною спелыми фруктами и кувшин с вином. Губы его изгибаются в полуулыбке, вдруг так берущей меня за душу, что слезы наворачиваются, затуманивая взгляд.

Похлебка, которую я тем временем помешиваю, выплескивается из горшка, обжигающие капли брызжут на руку.

Услышав мои проклятия, Георгос спрашивает:

– Все хорошо?

– Чудесно, – отрезаю я. – Неловкость, только и всего.

– Пойдем-ка.

Он берет меня за неошпаренную руку и уводит прочь. Выхожу за ним в наступающие сумерки. Дует ветерок, разнося обильную сладость жасмина, над исполосованным краснотой горизонтом загораются звезды. Лучше бы не заводил он разговоров и мы бы всего этого не высказывали.

– Послезавтра, – говорит он.

Потом откашливается, уставившись в землю, не поднимая на меня глаз. А я приковываю взгляд к заходящему солнцу. Все вокруг обагрено его свечением, плавится, объятый пламенем, весь мир.

– Когда все кончится…

Он не договаривает.

Не стану вынуждать его произносить это. Отплачу ему за все хотя бы тем, что не буду затягивать.

– Я не вернусь сюда.

Почти что слышу в тишине, как сердце его разлетается на куски. Мой старый друг Георгос. Ты один понял, один запомнил Агамемнона, каким я его сотворила. Мы создали его вместе – царя, своим отсутствием, как ваятель резцом, высекшего наши судьбы.

– Я прекрасно знал, когда женился на тебе, что ты заслуживаешь много большего, чем мне по силам дать, – говорит он тихо.

Я и рада была бы обрести счастье в бедности, с Георгосом, честным и добросердечным человеком. Но я из Атреева рода. И если Орест в ответе за воздаяние убийцам отца, то и мне нельзя уклониться от обязанности вести жизнь, которой хотел для меня Агамемнон. Он надеялся, что дочь к вящей славе всей семьи вступит в блистательный брак, заключит выдающийся союз.

– Мне очень жаль, – говорю я Георгосу, и слова эти, хоть и совсем скупые, искренни.

Оставляю его одного в густеющей тьме. Возвращаюсь в дом, где мой брат, в дом, где так долго не бывало чувств. А теперь он возродился и полон жизни. Наконец-то настало наше время, и хоть непомерность предстоящего заставляет меня, пошатнувшись, схватиться за дверной косяк, сочувствию, утягивающему назад, не поддамся. Слабости нет места, больше нет.

35. Клитемнестра

Теперь я засыпаю без труда каждую ночь. Больше не брожу по дворцу, не гляжу подолгу в черную пустоту, высматривая далекие огни. Только сон мой не мирен, он опускается тяжким покровом, из складок которого не выбраться. Омертвевшие, бесполезные члены не действуют, а разум бешено мчится куда-то, по-стрижиному барабаня крыльями. Лежу, оцепенев, и тут приходят жуткие сны.