Электрическое тело пою!

– Зато я знаю! Я чувствую! – кричал Бут. – Я посторонний, заглядывающий в окна. В таких делах я всегда посторонний. Я не участник, мне это не дано. А машине дано. Она все может, а я нет. Она создана, чтобы выполнять одно или два действия, но как она выполняет их! Комар носа не подточит. Сколько бы я ни учился, сколько бы ни знал и ни старался, хоть всю жизнь, мне не быть совершенством, таким чудом, как это, которое так и просится, чтобы его сломали, как вот этот человек, эта вещь, это существо на сцене, этот ваш президент!..

Он уже стоял и кричал, обращаясь к сцене, до которой было шагов шестьдесят.

Линкольн молчал. Под креслом тускло поблескивала лужица машинного масла.

– Этот президент… – внезапно переходя на шепот, почти про себя пробормотал Бут, словно постиг наконец истину, которую искал. – Президент, да, Линкольн. Разве вам не понятно? Он давно умер. Он не может жить. Это несправедливо. Прошло сто лет, и он снова здесь. Его убили, похоронили, а он продолжает жить. Живет сегодня, будет жить завтра, и так день за днем, до бесконечности. Его зовут Линкольн, а меня Бут… Я должен был прийти сюда…

Голос его прервался. Глаза остекленели.

– Садитесь, – тихо сказал Бэйс.

Бут сел, а Бэйс, кивнув охраннику, сказал:

– Пожалуйста, подождите в коридоре.

Тот вышел. Теперь, когда Бэйс остался один с Бутом и с молчаливой фигурой на сцене, которая словно чего-то ждала, сидя в своем кресле, он медленно повернулся и внимательно посмотрел на убийцу. Тщательно взвешивая каждое слово, он сказал:

– Все это так, да не совсем.

– Что?

– Вы назвали не все причины, побудившие вас прийти сегодня сюда.

– Нет, все!

– Вы так думаете. Но вы обманываете самого себя. Все вы, романтики, таковы. В той или иной степени. Фиппс, который создал этого робота. Вы, который уничтожил его. Но все, в сущности, сводится к одному… К одной очень простой и понятной причине. Вам хочется увидеть свой портрет в газете, не так ли?

Бут не ответил, но его плечи еле заметно шевельнулись, словно распрямляясь.

– Хочется видеть себя на обложках всех журналов континента?

– Нет.

– Получить неограниченное время для выступлений по телевизору?

– Нет.

– Интервью по радио?

– Нет.

– Нравится, что адвокаты и судьи будут ломать копья, споря, подсуден ли человек, стрелявший в чучело…

– Нет!

– …то есть в гуманоида, в машину?..

– Нет!!!

Бут тяжело дышал, глаза его бегали как у безумного.

Бэйс продолжал:

– Нравится, что завтра двести миллионов человек заговорят о вас и будут говорить неделю, может, месяц, а то и целый год!

Молчание.

Но улыбка, словно капля слюны, оттянула уголок губ, и Бут, почувствовав это, поднес руку к губам.

– Нравится, что можно продать международным синдикатам собственную версию того, как все это было, и сорвать солидный куш.

По лицу Бута струился пот, ладони взмокли.

– Хотите, я сам отвечу на все эти вопросы? А? Итак, – начал Бэйс, – ответ здесь только один…

Стук в дверь прервал его. Бэйс вскочил. Бут тоже повернулся в сторону двери.

– Бэйс, это я, Фиппс, откройте! – послышался голос за дверью. И снова стук, уже настойчивый и громкий.

Бэйс и Бут, словно заговорщики, молча посмотрели друг на друга.

– Да впустите же меня, черт побери!

В дверь снова забарабанили, потом наступила короткая пауза, и стук возобновился с новой силой – в дверь то глухо били кулаками, то барабанили пальцами. Временами стук прекращался, а затем слышалось тяжелое дыхание, словно человек успел обежать коридор в поисках других дверей.

– На чем я остановился? – спросил Бэйс. – Да, на ответах на мои вопросы. Вы, следовательно, рассчитываете на широкую рекламу – телевидение, радио, пресса и все такое прочее?..

Молчание.

– Этого не будет.

Губы Бута дрогнули, но он ничего не сказал.

– Н-Е-Т! – раздельно произнося каждую букву, выкрикнул Бэйс. – Не будет!

И, протянув руку, он выдернул у Бута из кармана бумажник. Вынув все документы, он вернул пустой бумажник.

– Нет? – повторил за ним потрясенный Бут.

– Нет, мистер Бут. Никаких портретов в газетах, никаких интервью по телевидению. Не будет статей и колонок в газетах и журналах, не будет рекламы, не будет славы – и удовлетворенного тщеславия. Не удастся жалеть себя, терзаться раскаянием, увековечить свое имя. Никто не будет слушать вздор о победе над машиной, якобы обесчеловечившей человека. Не будет ореола мученика и бегства от собственной посредственности, сладких терзаний совести и сентиментальных слез. Не удастся не думать о будущем. Не будет судебного процесса, адвокатов, комментаторов, анализирующих все через месяц, через год, через тридцать, шестьдесят, девяносто лет, не будет и денег, нет!..

Бут поднялся в кресле, словно его подтянули вверх канатом, стал выше, худее, еще больше побледнел.

– Я не понимаю… я…