Элементал и другие рассказы

Он скользил по пустоши, парил в тумане, плавал в озерах солнечного света. Редкие деревья без ли­стьев поднимали черные костлявые руки к открытому всем ветрам небу, и высокая трава шептала бессмертные мысли бесчисленных мертвых. Силь­нейший голод гнал его вперед к далекому горизон­ту, и он крикнул: «Что это? Я должен есть траву, грызть дерево, наполнять рот черной землей?»

Ветер рассмеялся; высокая трава махала заост­ренными стеблями, и черные деревья тряслись в непристойном веселье. Потом он услышал звук мягких шагов, открывающуюся дверь, и рев бегу­щей воды.

Ему было лучше. Голод никуда не ушел, но пре­вратился в тупую боль; его новое тело было рас­слаблено, безвольно между простынями, и по неопределенной причине он ощущал поднимающееся волнение.

Кэрон принимала ванну. Рев ниспадающей кас­кадом воды стих, и за ним последовал мягкий плещущий звук. Она напевала. Мелодию он не уз­нал, но она была раздражающей, и он почувство­вал, как его сердцебиение ускорилось, в то время как в его чреслах поднималось тепло. Гудение пре­вратилось в слова, и она начала тихо петь, словно меньше всего боясь потревожить его сон. Слова и мелодия не сочетались с ее обычным, прозаичным «я». Он слышал каждое слово.

«О, возьмешь ли ты мою руку, дорогой?

Как камешек в ручье, она лежит и чахнет!

Отпусти бедную белую руку, дорогой...

Забери свое обещание».

Ему казалось, что он смотрит сквозь маленькое окошко в ее душу. Кто такая Кэрон? Он жил и спал с ней семь лет, и все же теперь понял, что никогда не знал ее. Мягкий голос продолжал:

«Прижмешься ли ты ко мне своей щекой, доро­гой?

Моя щека бела, моя щека стерта от слез.

Теперь отстранись, дорогой.

Чтобы не замочить свою».

Взрыв гнева наполнил его мозг. Она обманывала его, изменяла ему, осмеливалась скрывать внут­ренние просторы души. Он сел и взмахнул сжатым кулаком... Теперь три пальца стали теперь белыми, блестящими костями. Появится часть скелета, только если. Он зарычал глубоко в глотке, и рык разбился и стал яростными тихими словами.

— Изменщица. лгунья. ты заперла дверь, в которую я должен был войти.

«О, соединишь ли ты свою душу с моей, доро­гой?

Румянится щека и теплеет рука.

Часть — это целое!

Руки и щеки не разъединить, если связаны ду­ши».

Всплеск, бульканье уходящей воды, шуршание грубого полотенца о нежную кожу, потом звук приближающихся голых ног.

Кэрон вошла, завернутая в красное банное по­лотенце; она была восхитительно прекрасной и, странно, очень молодой. Она взглянула на него быстрым, ищущим взглядом, потом села за туалетный столик.

— Так ты проснулся? Надеюсь, это не я разбуди­ла тебя своим завыванием.

Он не ответил, только смотрел на ее блестящие плечи и стройную шею расширенными глазами.

— Тебе лучше? Ты должен быть осторожнее. Мне не нравится, что ты делаешь тяжелую работу в са­ду. Бог свидетель, мы можем нанять работника.

Полотенце соскальзывало, спадая на талию, и голая кожа была похожа на белое пламя, слепящее его глаза, утоляющее его гнев. Сильнейший голод разгорелся и смешался с гневом.

— Завтра мы вызовем доктора Уотерхауса, что­бы он осмотрел тебя.

— Что ты пела?

Он был удивлен спокойствию в своем голосе, не­брежному тону, которым он задал вопрос.

— А , это, — она с улыбкой посмотрела через плечо, — она называется «Соединение» Элизабет Барретт Браунинг. Норма Ширер поет ее в «Барре­тах с Уимпоул-стрит».

— Не знал, — ему пришлось сглотнуть — его рот наполнился влагой, — не знал, что тебе такое нра­вится.

Она рассмеялась, и он задрожал от ярости.

— Ты многого обо мне не знаешь, дорогой.

Он вытащил ноги из-под одеяла, и пол был твер­дым под его ногами. Он встал во весь рост, чувству горящее ощущение в деснах, в то время как свер­кающие кости его правой руки открывались и за­крывались, словно челюсти плотоядного паука.

— Подойди.

Рык, который поднялся из его желудка, взорвал­ся на связках и сдавил язык. Кэрон развернулась и с удивлением посмотрела на него.

— Что!

— Подойди.

Она медленно подошла к нему, неохотно, но, возможно, с тайной, испуганной радостью, потому что разве он не был великолепен в гневе? И сильнейший голод смотрел из его горящих, покраснев­ших глаз.

— Что случилось? Зачем смотреть так...

Кости его правой руки обрушились на ее щеку, и она упала на пол, где лежала лицом вниз, ее голые плечи дрожали, когда она рыдала от боли и недо­умения.

Талия была стройной, спина изгибалась до белых плеч; выше была тонкая, прекрасная — о, такая прекрасная шея. Три рубца сочились кровью, стекающей по мягкому изгибу щеки. Его клыки вы­скользнули из десен и опустились на нижнюю губу. Он пускал слюни, наклоняясь к ней; он был голод­ным, приглашенным на банкет, когда эти пре­красные зубы — клыки — погрузились в мягкую белую шею.