Вчиталась в присланные Вами книжки — и Ходасевич мне очень нравится. Напрасно взвела на него поклеп. Получила 2 первых № «Новой Русской Книги» — и не знаю, лучше ли оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе. Ремизов и Пильняк вводят меня в великое сомнение: странно как-то пишут, и думают наверное тоже так — не по прямой улице, а всё норовят по переулкам да закоулкам, оттого-то и язык у них такой — и по-русски будто, а иной раз в тупик становишься. Отрывки Пильняка «Ростиславль» (в «Накануне») — то же самое[389]
. Я думаю все-таки, что лучше не только не усложнять формы, а, наоборот, упрощать ее до того, чтоб она совсем исчезла, а осталось бы одно содержимое. Впрочем, это зависит от внутренней структуры автора. Вот, напр., почитать В. Брюсова, — и как ясно рисуется его портрет, хоть его и не знать.Алексей Максимович, не слишком часто я Вам пишу? Желаю всего хорошего. Крепко жму руку.
29 мая 1922. Сааров
[после телеграммы «Письменный ответ последует»]
Дорогая Елена Константиновна!
Очень виноват пред Вами, но — что делать? Одолели меня различные неудачи, чувствую себя скверно и очень занят, — даже вот не нашел времени написать Вам.
Напечатать Вашу книжку мне не удалось, ибо издатели сейчас новых книг почти не принимают ввиду того, что в России установлена на книги ввозная пошлина, по 10 золотых рублей с пуда. Это действительно тяжелая пошлина, не говоря уже о ее варварском значении фактической преграды ввоза книг в духовно голодную страну.
Возвращаю Вам рукописи, — недурная и оригинальная книжка выйдет из них.
Я уезжаю завтра в какой-то городок на Балтийском море, где буду жить до 1 июля, а затем — в Россию.
Желаю Вам всего хорошего. Едва ли я встречусь с Вами еще раз, — примите же спасибо от сердца моего за Ваше милое отношение ко мне!
Крепко жму руку!
29. V.22
5-VI-1922
Дорогой Алексей Максимович,
Мне бесконечно стыдно перед Вами за мой вчерашний визит. Шла я к Вам с тем, чтобы просто и сердечно рассказать о том, что я зашла в глухой тупик и скоро вообще все для меня будет кончено, только дико хочется еще увидеть Россию, хоть я и знаю, что никакого исхода она мне не даст и если мои действительно погибли, то мне туда и ехать не надо.
С утра у меня некстати отнялась рука, потом, не знаю почему, меня испугала Ваша бритая голова и разоренные комнаты, и я потерялась до последней степени. Глупо и бестактно я плела Вам какой то абсолютно ненужный вздор и не смогла ничего объяснить. Я знаю, что впечатление у Вас должно было получиться самое неприятное, т. к. Вы не могли знать о моем состоянии.
Ради Бога, не истолкуйте этого письма, что я хочу что то поправить. Результат был для меня не неожидан; просто не хочется, чтобы последнее впечатление обо мне осталось таким нелепым. Прочтите и забудьте.
С искренним уважением,
2 октября, 1922, Сааров
Елена Константиновна,
простите, что не отвечал Вам до сего дня, но я перебирался из Герингсдорфа в Сааров и, вот, только что устроившись здесь, — отвечаю.
За последнее время я прочитал столько новых стихов, полученных из России, что решительно не могу оценить Ваши, — как пьяный, уже не ощущаю вкуса новой бутылки вина, хотя, м. б., это очень хорошее вино. Не думайте, что сказанным я уклоняюсь от определенного ответа, нет! Поверьте, что судьба начинающего писателя всегда — и всегда искренно — волнует меня.
Но — я за оригинальностью формы ваших стихов, порою, чувствую нечто неясное, плохо сделанное и — не знаю, так ли это?
И видя однообразие содержания их, тоже не знаю — так ли это? Может быть, именно в однообразии их сила? Ахматова — однообразна, Блок — тоже, Ходасевич — разнообразен, но это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и большой, строгий талант.
Меня смущает в стихах Ваших «щегольство» ассонансами, нарочитая небрежность рифм и прочие приемы, в которых я чувствую искусственность и не вижу искренности.
Но — снова — так ли это?
Я — не знаю.
И вот мне хотелось бы, чтоб Вы сами ответили себе на этот вопрос.
Будьте здоровы!
Как живете?
Saarow
2. Х.22.
Berlin W Kleiststrasse 34
6–10–22
Милый Алексей Максимович,
спасибо Вам за письмо.