я получила Ваше письмо. Оно подкормило червяка, который давно меня грызет. Я знаю, что роль левого искусства вообще — неблагодарная роль чернорабочего. Если — или когда — Пастернак будет писать классическим стихом, то это будет совершенно блестяще. Пикассо, создавший шедевры футуризма, возвратился к реалистической форме — но какая тонкость в понимании материала и в обращении с ним, какая оригинальность неожиданной конструкции тел — чего нет у художников не прошедших чистилища футуризма. Я очень верю Вам — у Вас в подходе к искусству исторический масштаб, но посмотрите — Репин, мастер и мэтр, на старости лет увлекается футуризмом, так велика потребность обновления формального, кроме остального. Неужели Вы думаете, что Хлебников был напрасно и что Ходасевич мог расцвести и не на почве современности? У меня здесь, как говорят хохлы, ум за разум заходит. Я говорила много с художниками-футуристами — у меня создалось такое впечатление, как будто все не то заблудились, не то стоят в тупике. Убеждены в своей правоте, но не вообще, а в данный момент и для себя. Единственная опора — инстинкт (убеждение — придумано), а искусство— любовь идет по инстинкту.
Если я стою на ложном пути, — тем хуже, — и это не имеет собственной ценности, то во всяком случае это не напрасно. Ходасевич как то сказал мне по этому поводу, что победителей не судят. Победа будет должно быть за ним, а футуристам дадут в истории литературы служебную роль — злодея в ложноклассической комедии или вроде большевиков, которые пришли, сделали свое и уйдут. Работа их останется преемникам, и те ее перекроят и отшлифуют.
Вы говорите, что я не ищу себя. Я ведь тоже иду исключительно по инстинкту, но иду осторожно и боюсь крайностей, т. к. они всегда вредят художественности. Шкловский говорил, что я левею прямо на глазах. Не знаю нужно ли и удачно ли, думаю что скорее да чем нет, но искренно — определенно да.
Мне очень хотелось бы поговорить с Вами о методах работы и посоветоваться насчет некоторых вещей. Нельзя ли мне приехать к Вам за этим на полчаса-час в ближайшее время? Всего хорошего и спасибо Вам за письма. Будьте здоровы.
15 октября 1922. Сааров
Конечно — приезжайте, Елена Константиновна!
Есть поезд от Fürstenwald’а до Saarow’а, а от вокзала до меня — 10 минут.
Не смотрите на мои назойливые письма как на попытки учить Вас и вывихнуть Вам душу, — таких намерений нет у меня.
Но в даровании Вашем чувствуется мною некая острота, которую, я боюсь, Вы потеряете в поисках формы.
И мне хочется, чтоб Вы, иногда, разрешали себе наслаждение быть простой, даже наивной. В новшествах же стиха нередко видишь нечто акробатическое и вымученное.
Привет.
15. Х.22.
Berlin W Kleiststr[asse] 34
8–1–23
Уважаемый Алексей Максимович,
сегодня я получила письмо от С. Л. Рафаловича, который, не зная Вашего адреса, просит меня написать Вам, что в связи с тем, о чем Вы говорили с Ильей Зданевичем, он [Рафалович] очень хотел бы повидать Вас и в особенности теперь, пока у Вас пребывает Андре Жермен. Он будет Вам очень благодарен, если Вы сообщите ему (через меня), когда он мог бы к Вам приехать, начиная с конца этой недели.
Пользуюсь случаем и посылаю Вам мою последнюю вещь. Мне было очень приятно слышать, что Фазилет Вам понравилась — понравится ли Шюкри?
Желаю всего хорошего.
11 января 1923, Сааров
Елена Константиновна,
будьте добры сообщить С. Л. Рафаловичу, что он может приехать, когда ему угодно, — А. Жермен здесь, живет в одном доме со мною.
Стихи Ваши «Джон», «Мадам» — на мой взгляд лучше всего, что Вами написано, но, разумеется, «каймакли», «дондурма» и прочие словечки требуют объяснений, хотите Вы этого или нет. Иначе получается нечто вроде песнопений наших хлыстов:
Приготовьтесь, сейчас я начну обижать Вас.
Сударыня! У Вас есть ум — острый, Вы обладаете гибким воображением, Вы имеете хороший запас впечатлений бытия и, наконец, у Вас налицо литературное дарование. Но при всем этом, мне кажется, что литература для Вас — не главное, не то, чем живет душа ваша и, вероятно, именно поэтому вы обо всем пишете в тоне гениального Кусикова, хотя Вам, конечно, известно, что каждая тема требует своей формы и что истинная красота, так же, как истинная мудрость — просты.