Елена Прекрасная

В углу лежанка стояла, на ней пустые мешки, какая-то хламида. Там я и пал. Толком и не помню, как. Судорожно как-то и уж очень быстро. Уж извини за эти подробности. Стыдно стало. А она гладит по голове и шепчет: «Дурачок ты мой, маленький ты мой, молодец, хорошо, всё хорошо…»

Потом выпустила, сказала: «Ты молодец. Надо только малость потренироваться. В любви, как в спорте, надо тренироваться и побеждать, – вот тогда я в первый раз и услышал о любви. – Вечером приходи, перед закрытием».

«Не дрейфь, получится, – сказала она вечером. – Ты ж парень. Да ты убедишься сейчас».

Убедился. На всю жизнь усвоил ее урок. «Больше не приходи», – сказала она, поцеловав меня на прощание.

«Почему?» – вырвалось у меня. Дитя, чего ты хочешь?

Она улыбнулась.

«Узнает муж, зарежет, и тебя, и меня. Зачем нам это? А у тебя всё будет хорошо. Делай, как сегодня. Главное, не спеши. В любви, как в жизни, никогда не спеши, лучше нигде уже не будет».

– Зачем ты мне рассказал эту… эту пастораль? – спросила Елена. Она видела, что он нарочно рассказал ей об этой пошлой связи, не просто рассказал – смаковал детали (дьявол в деталях!), но почему рассказал – она не могла понять. «Или она для него вовсе не пошлая? Господи, с кем я опять связалась?!»

– Ты же сама попросила! Сказать, зачем? Затем, что ты мне не рассказала о своем Модильяни. А? Хотя, не знаю почему, но мне нравилось, когда ты называешь меня Амедео.

– А что о нем говорить? Гениальный художник и сумасброд. Болтают, одна из его женщин была очень похожа на меня.

«Нет, он не Амедео, – окончательно убедилась Елена. – Вряд ли Моди стал рассуждать об этом. Для него это сущий пустяк».

– Это не я злая, – сказала она. – Это ты злой. Как можно любимой девушке рассказывать то, что ты рассказал?

– Любимой? – рассеянно произнес Алексей.

После ужина с тортом и полусладким шампанским Алексей уехал домой. Лена не вышла провожать его, сказала, что натерла ногу. Она долго не могла уснуть, пробовала читать, пыталась сочинять стихи. Но утром вспомнила лишь четыре строки: «Куда ты, на ночь глядя, едешь? – / Ведь дальше всё равно не будешь. / О юности прекрасной бредишь? – / Уймись, минувшее забудешь». Потом вдруг вообразила себя глубоким стариком и экспромтом продекламировала удивленной тетке самоуспокоительные вирши: «Постой, старик. Идешь куда, / Передвигая ноги еле? / Иди-ка лучше никуда, / Поскольку это ближе к цели».

Плита из мраморной крошки

Утром Елена поблагодарила родственников за приют и сказала, что вечером у нее самолет, улетает домой. Тетка слегка опечалилась, так как лишалась интересной собеседницы, не по возрасту много знающей о мире – не том, реальном, в котором жила сама Клавдия, а надстроенном, заоблачном, непонятном, как говорила сама Лена, «мире лайков и баксов». Когда Клавдия в первый раз услышала от племянницы эти два слова, то на «лайку» подумала, что это собачья порода, которая помогает человеку выжить на севере, правда, зачем она на московском и питерском телевидении? А вот про «баксы» тетка решила блеснуть перед племянницей познаниями:

– Басков неплохо стал петь, совсем не плохо. Ты знакома с ним?

– Да, довольно коротко. Как-то даже он подарил мне от своих щедрот огромный букет цветов.

Дядька же пригласил гостью в сарай и показал там ей каменную плиту, размером с надгробную, прислоненную к стене.

– Плита не гранитная, – сказал Николай. – Из мраморной крошки. Это вот когда Клава о доме отдыха рассказывала, как его все дружно раскурочили, и я тогда эту плиту притащил. Она чего-то никому не нужна была. Я и подобрал. Всё равно пацаны разбили бы ради забавы.

– А куда ее, дядь Коль, хочешь пристроить? Перед крыльцом?

– Зачем? Надгробие будет. Вот смотри, – Николай развернул плиту лицевой стороной. На ней был выбит крест и надпись:

«Раб Божий Николай Мальцев, сын Михаилов.

1953—20…

Родился для того, от чего помер»

Дядька остался доволен произведенным эффектом и продолжил:

– Это эпитафия называется. Сам придумал долгими зимними вечерами. Можно, конечно, и так: «Помер от того, для чего родился». Ну да сумма этих двух слагаемых, как говорится, всегда неизменная.

– А кто же тут две циферки вставит, когда… потом? – спросила Лена.

– Да найдется кому. Мир же не опустеет с моим уходом. А не поставят, так оно и лучше будет. Глянут лет через сто на могилу, а я среди почивших, оказывается, и не зафиксирован. К вечности причтен. Так-то вот.

– Это у вас, дядь, семейное, да, почтение к гробам? – не удержалась съязвить племянница. Но Николай не заметил иронии:

– Как сказать. Клава чисто по-женски хочет в гробу достойно выглядеть, а я по-мужски спокойно лежать под хорошим гнетом, чтоб не выскочить. Чего ж тут зазорного? Надо к смерти готовиться заранее. Она ответственный шаг в жизни. Важнее, чем вступление в партию или выход на пенсию.

– Так это не памятник будет, а плита? – спросила Елена.

– Да, плита. А памятник – зачем мне? Креста хватит.

Дядька снова развернул плиту надписью к стене, вздохнул: