Елена Прекрасная

Только занавес опустился и свет еще даже не зажегся, она схватила Оксану и прочь поволокла, хотя та сопротивлялась, хныкала: ей надо было непременно хлопать и хлопать, из первого-то ряда, а ведь Елена знала, что когда спектакль кончается и актеры кланяться выходят, и вот тут они уже вполне зрячие.

Митя ждал их в раздевалке внизу, держа пальто и Оксанины ношеные ботики. Оксана рванулась к нему. Елена на лестнице приостановилась. Поразительно! Как же мало надо иметь гордости, чувства собственного достоинства, чтобы, как ни в чем не бывало, здесь, где Николай был царем, богом, стоять, ожидая при гардеробе, точно лакей. И что же, не ощущал ни капли неловкости?

Митя усадил Оксану на стул и, нагнувшись, надевал ей ботики. Она смеялась, болтала ногами. Он, тоже смеясь, говорил ей: «Да погоди!».

Елена стояла в стороне, как посторонняя. «Видишь, – шепнул Митя, когда они шли к метро, – как она рада! Надо почаще ее в театры водить».

18

С того дня, ну будто нарочно, ей стали постоянно попадаться афиши, рецензии и по радио, по телевидению произносимые похвалы в адрес Николая и его театра. У нее мгновенно портилось настроение, хотя, конечно, понимала: глупо. А Митя – вот простота – пять вечеров подряд сидел у телевизора, глядя многосерийный фильм с участием бывшего Елениного мужа, произнося с мальчишеским восторгом: «Здорово закручено!». Елена же просто впадала в бешенство, уже не столько от раздражения известностью Николая, сколько от возмущения, как она полагала, тупостью Мити.

Он что, не понимал? Но как объяснить, что именно понимать ему было должно? Ревность, зависть – свойства, гордиться которыми не приходится, и не станешь открыто о них заявлять. Но когда постоянно наступают тебе на мозоль, ведь не о своем недостатке думаешь, а о неуклюжести ненавистной другого. Зубами скрипишь, а на тебя глядят простодушно – совсем взовьешься!

«Да что ты, – однажды Митя наконец догадался, – какое тебе теперь до него дело!»

Теперь… Теперь-то все и началось. Денежные переводы от Николая: если столько вычитается алиментов, сколько же сам-то он должен получать? И вот ведь, Оксане скоро семь, а он ни разу родной дочерью не поинтересовался. Да, Митя относился к девочке как родной, но кто Митя?

Без внимания Николая Оксана все равно оказывалась обделенной. Да-да, не за себя обидно, за дочку. И начала Оксана постепенно выравниваться: глаза небольшие, серые, но, бывало, светились таким умом! И в лице все больше начинало обнаруживаться характерное: своенравие в рисунке изогнутых губ, лоб выпуклый, упрямый, впадинки у щек, обещающие стать очень пикантными.

А Николай не видел, не знал! Каждое Оксанино остроумное замечание у Елены помимо гордости вызывало досаду: ведь не слышал тот, кому следовало бы! А на приступы непробиваемого Оксаниного упрямства Елена тоже теперь иначе реагировала, в раж впадала: «Нет, ты сделаешь, сделаешь! Я сказала! Ты слышишь, что я говорю!». Молчание в ответ, и в лице тупая безучастность, хоть головой о стену молотись.

«Не сделаешь?! Ну так…» – и, еще не произнося угрозы, ужас (иного слова не подберешь) душу леденил: другое, чужое, непонятное существо сидело за столом напротив, недвижно-немо, но очевидно совершенно, что издеваясь, наслаждаясь Елениной беспомощностью.

Митя пробовал вступиться, но тогда весь гнев готов был выплеснуться на него. «Да что ты лезешь! – хотелось крикнуть, – твоя, что ли, порода? Ты разве понимаешь? И не суйся. Это куда тебя сложнее, и такого коварства тебе и не вообразить!»

Билась – вот именно! – о стену. В отчаянии, в панике, безнадежно, сама себя убеждая, что ей одной, конечно же, не справиться, что разобраться тут смог бы лишь Николай. Его характер. Вот так, ничего не бояться, с готовностью до края дойти и не дрогнуть, держаться с равнодушием истукана, но с места не сойти, не уступить ни пяди.

А ведь надо-то было что? Что просили? «Оксана, повесь пальто на вешалку». И через десять минут: «Оксана, ты повесила пальто?». Взгляд – уж от одного только взгляда можно было взвиться! Ответ: «Потом». «Когда – потом? Оксана, ты слышишь? Да что же это, в конце концов!» И тогда уже книжка, Майн Рид, из рук вырвана, отброшена на диван. Но подумать только! – сидит в той же позе, не поднимая глаз, с таким видом, будто читать продолжает.

«Оксана!» Ну, право же, можно завыть. И так, из-за ничего, каждый раз – борьба насмерть.

Подрастала девочка. Звереныш… Другое, чужое, непонятное существо. И родное настолько, что спазм в горле, когда стягивала через голову платьице, ежилась зябко, лопатки торчат, кожа в пупырышках, ноги-руки как палочки, и надменный, и такой вдруг одинокий взгляд!

Тогда еще непонятно, почему одинокий, разве что только в предчувствии? В такие моменты Елену охватывал страх – за дочь, за себя. Только мнилось, что почва под ногами еще твердая: что-то уже колебалось…

19