Елена Прекрасная

Может, причина крылась в том, что в самом характере Елены, в натуре оказались как бы нарушены пропорции? Энергии недоставало, чтобы найти применение своим способностям, если поверить, что они действительно были, но, верно, были: иначе отчего постоянное ощущение неудовлетворенности, будто совсем иное обещалось?

Что-то будто недодали, «чуть-чуть», чтобы она вырвалась, состоялась, как хотела ее мать. А нечто «лишнее» мешало и в непритязательном находить радость. Слишком обыкновенна, чтобы чувствовать себя ровней с Николаем и чересчур взыскательна, придирчиво-капризна для нормального мужа Мити. И не искала бы себе оправданий, осудила бы себя, если бы не тайная, глубокоглубоко где-то жившая уверенность, что, родившись, уже получаешь ну если не право, так шанс хотя бы стать счастливой, и нельзя смиряться, по крайней мере в желаниях не надо тут ограничивать себя.

Вот даже просто выйти на улицу, солнышко, снег уже тает, и что-то давнее, наивное, бескорыстное, радостное возникает вновь. Не происходит ничего – и пусть ничего не происходит! Сама по себе возможность уже будоражит, и улыбаться хочется без всяких причин.

Это, верно, и было в ней самым ценным – истинным даром, не осознаваемым ею самой, что ни уму, ни воспитанию неподвластно, и чем живое обладает, звери, птицы, а люди, как ни странно, не все. У людей это почему-то зовется беспечностью, а иногда и похуже, но вместе с тем вызывает зависть, тоже странно, надо признать. Дурно, считается, поддаваться инстинктам – само это выражение уже звучит укором. А в чем, собственно? Ну, выходит человек на улицу, ну, видит небо над своей головой, совсем уже весеннее, просветленное, и чувствует каждой своей клеточкой:

Господи, как это прекрасно – жить! И как было бы хорошо еще и любить в этой жизни. Готовность к любви разве можно в себе заглушить? Готовность быть настигнутой любовью.

… Елена шла по улице и улыбалась. Она ощущала себя как бы сосудом, который следовало наполнить чем-то ценным, содержательным. Кто бы взял на себя сей труд?

20

Оксане исполнилось семь. Задолго до осени она стала требовать, чтобы ей купили школьную форму.

– Зачем спешить, – Елена отмахивалась, – еще времени столько… Оксана умолкала, но как-то явилась с багрово-сердитым лицом:

– Дай деньги. Я с тетей Машей в «Детский мир» пойду.

– С какой тетей Машей?

– С лифтершей. У нее внучка тоже в первый класс готовится. – И гневно: – Я лучше с тетей Машей пойду, ты ведь опять подведешь меня, мама.

– Что-о! – Елена не успела даже возмутиться, действительно не помнила за собой вины. Когда это она Оксану подводила?

– А в детском саду! – Оксана произнесла злорадно. – На новогодний праздник костюм снежинки, воспитательница тебе говорила, надо сшить. Ты тогда кивала, пока она объясняла тебе. И забыла! Все танцевали, а меня на сцену не выпустили. Нет, я не плакала. Еще и плакать – ну нет!

Елена глядела на дочь. А ведь вправду, она забыла. И на праздник тот почему-то не смогла прийти. Оксана после ей ничего не говорила, а вот теперь… Значит, помнила.

А кроме той, детсадовской елки водили ее во Дворец съездов и еще на какой-то детский праздник, подарки для нее в «Детском мире» покупали, чуть не задохнулись с Митей в толчее – и это, значит, все неважно, а обиду вот свою затаила. И вообще какая-то недетская фраза: «Ты меня подвела».

В три года, когда ей не давали конфет, она рвала бумагу и демонстративно, на глазах взрослых, принималась жевать. «Вкусно?» – Митя ее насмешливо спрашивал, а Елена кричала: «Выплюнь, выплюнь!». Оксана сжимала зубы, стараясь проглотить.

Плакала редко – и никогда в раскаянии, не от боли и не в тех случаях, когда наказывали ее. А совершенно неожиданно, когда и не собирался ее никто обидеть, к примеру: «Оксана, поблагодари тетю. Тетя подарок тебе принесла». И безудержный рев, кулачки сжаты судорожно, не знаешь, как и утешить.

Ну хорошо, сама Елена, насколько себя в детстве помнила, ревность всегда испытывала и постоянный, ей так казалось, недостаток тепла. Родной отец отсутствовал, отчим под давлением авторитета матери от воспитания отстранился, мать же, борясь за дисциплину, опасалась потакать дочери, недостатки искореняла и этим целиком была занята. Так ведь Оксана в другой совсем атмосфере росла. Митя с ней возился, да и Елену в чем угодно можно было упрекнуть, но только не в холодности. Она взрывалась, но она и плакала, гладила, ласкала, и в совершенно искреннем порыве, и оттого что помнила, как ей самой не хватало ласки в детстве. Но Оксане, значит, важно было другое: чтобы не подводил и ее. Не столько в поцелуе материнском, выходит, она нуждалась, сколько в твердом выполнении обещанного. Затаивалась и про себя вела счет Елениных промахов? А может, вообще всех ее недостатков, слабостей – такой, по крайней мере, бывал у Оксаны взгляд, придирчивый, оценивающий.

И с Митей она переменилась. Прежде слушалась его во всем, теперь же обрывать осмеливалась, и, как не неприятно это было Елене замечать, в интонациях Оксаниного голоса она замечала отголоски собственного.