Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник)

Элли посмотрела на меня так, как будто я был сделан из камня, как будто я черная статуя из оникса или меланита, сплава сажи и пепла, и, как бы она ни старалась, ей не удастся пробить мою каменную оболочку. Потом она сказала нечто, чего я предпочел бы не слышать.

– Руди…

Она сказала нечто, чего я в жизни не ожидал от нее услышать.

– Руди…

Она сказала нечто настолько ужасное, что это было даже хуже ее признания, что она влюбилась в серийного убийцу.

– Руди… прочитай мои мысли. Мне нужно, чтобы ты знал… чтобы ты понял…

Ее взгляд разрывал мне сердце.

Я пытался отказаться и говорил что-то вроде «нет, только не это», «не заставляй меня этого делать, прошу тебя».

Я не хочу читать твои мысли, думал я. Мы столько значили друг для друга, я не хочу знать самое сокровенное, не хочу чувствовать себя грязным. Я не какой-то там вуайерист; я никогда не следил за тобой, не подглядывал, когда ты выходила из душа или переодевалась. Я никогда не вторгался в твое личное пространство. Мы друзья, и мне не нужно знать о тебе всё, да я и не хочу. Я могу забраться в голову любому, и это всегда ужасно. Я не хочу видеть что-то, что мне может не понравиться. Это может разрушить нашу дружбу, не забирай этого у меня…

– Пожалуйста, Руди, сделай это.

Боже, она опять это сказала!

Мы молча смотрели друг на друга. Шли минуты.

– А просто рассказать ты не можешь? – спросил я, наконец, хриплым от страха голосом. Она не отводила взгляда от меня, каменного человека. Она умоляла меня сделать то, что у меня так легко получается, искушала меня, как Мефистофель – Mefisto, Mephistopheles, Mefistofele, Mephostopilis – искушал Фауста. Доктора Фауста – черную скалу, мага, читающего мысли, искушали роскошные густые ресницы, отчаянный взгляд фиалковых глаз, надлом в голосе, умоляющий жест, склоненная в душевной муке голова, отчаянное «прошу тебя» и все, в чем я был виноват перед ней – семь демонов, из которых лишь один Мефистофель был «тем, кто не любит свет». Я знал, что это станет концом нашей дружбы. Но Элли загнала меня в угол. Мефистофель в ониксе.

Я отправился в путешествие по ее миру.

Я оставался там не более десяти секунд – не хотел узнать ничего лишнего, в особенности то, что она на самом деле думает обо мне. Я бы не выдержал карикатурного образа пучеглазого негритоса с толстыми губами, эдакого черного самца, гориллы Руди Пейри… Боже, о чем я только думал!

Ничего подобного у нее в голове не было. Абсолютно ничего! Таких вещей в мыслях Элли и быть не могло, просто я совершенно обезумел от того, что увидел, и выпрыгнул обратно через десять секунд. Мне так хотелось это развидеть, забыть, стереть из памяти, как будто ничего не случилось – вроде как когда ты случайно застал родителей трахающимися.

Но, по крайней мере, я понял.

Там, в мире Элисон Рош, я увидел, как она всем сердцем тянулась к этому человеку, которого она в мыслях всегда звала ласковым именем Спанки, а не Генри Лейком Спаннингом – именем убийцы. Я не знал, виновен он или нет, но она была абсолютно невинна. Сначала она просто согласилась поговорить с ним о его приютском детстве, об издевательствах, лишении человеческого достоинства, постоянном страхе; все это было знакомо и ей. Он рассказывал о своем одиночестве, о том, как убегал, как его ловили и сажали под замок «ради его же блага». О том, как его заставляли мыть лестницы щеткой, грязной водой с едким мылом, от которого с пальцев слезала кожа, и было так больно, что кулак невозможно сжать.

Элли пыталась мне рассказать о своих чувствах, но в человеческом языке просто нет таких слов. Мгновений, проведенных в ее мире, было достаточно, чтобы увидеть, что Спаннинг, невзирая на ужасное детство, смог вырасти достойным человеком. Когда они разговаривали просто так, не будучи противниками, без неприязни, страха, напряжения, без съемочных камер и зрительских глаз, она полностью отождествляла себя с его болью. Ее опыт был другим, но схожим, и таким же болезненным.

Она многое узнала о нем. И вернулась просто из сострадания, в минуту слабости. Она возвращалась снова и снова и, наконец, начала сомневаться в доказательствах, прежде казавшихся неопровержимыми, смотреть на них с его точки зрения, задумываться над его версией. Она начала видеть нестыковки, которых прежде не замечала. Она перестала думать, как прокурор, и допустила, что Спаннинг, возможно, говорит правду. Дело больше не выглядело очевидным. К этому времени она поняла, что влюбилась в него. Его тихая доброта была подлинной, и Элли, видевшая в жизни много притворства, чувствовала это как никто другой.

Я покинул ее мир с облегчением, но, по крайней мере, я понял.

– Ну? – спросила она.

Да. Теперь я понял. Ее надломленный голос, отчаянный взгляд, приоткрытые в ожидании губы спрашивали меня, совершил ли я магическое путешествие в поисках правды. И я сказал:

– Да.

Между нами повисло молчание. Потом она сказала:

– Я ничего не почувствовала.

Я пожал плечами.

– Тут нечего чувствовать. Я заглянул на несколько секунд, не больше.

– Так ты не всё видел?

– Не всё.

– Потому что не хотел?

– Ну…

Элли улыбнулась.

– Я понимаю, Руди.