Елисейские Поля

Ведь Бог действительно помог Луганову. Волкову вдруг стало жаль, что он не верит в Бога, что Бог не поможет ему, что он будет все ясно сознавать до самого конца и смерть его будет позорной и мучительной. Смерть его действительно будет смертью, концом всего, что его не ждет чудо воскресения. Ему было страшно. Но одного страха было недостаточно, чтобы так сразу поверить в Бога. Нет, даже и сейчас он не мог верить, не мог молиться, не мог ни на что надеяться. Смертельный страх, — подумал он. — Нет, проще, обыкновеннее — страх смерти.

Он не мог больше связно думать. Должно быть, от качки, от толчков вагона, так противоречиво уничтожая друг друга, расплываются мысли. У меня никогда не было логики. Только казалось, что есть. Логика вообще не в чести у нас, русских…

Он вдруг весь подтянулся. «А ведь я могу еще сыграть с ними штуку. Смешную штуку, — прошептал он. — Проявить свою волю напоследок. Не подчиниться. Как испугается секретарь, найдя утром купе пустым!.. Как переполошатся в Москве! Я посмеюсь над ними. Да-да, — шептал он все быстрее. — Я пущу себе пулю в лоб, стоя на ступеньках вагона. И полечу вниз, под откос. Смешная штука на прощанье…»

Он встал с дивана, широко расставив ноги для устойчивости.

Написать письмо Великому Человеку?.. Нет, не стоит. Ведь все равно ничего объяснить нельзя. И времени мало…

Поезд снова качнуло. Толчок был так силен, что Волков не удержался на ногах. Он упал навзничь на диван и ударился затылком о стенку купе. Стало темно и тихо. «Вот так будет, когда пуля пробьет мне череп, — полуобморочно подумал он, открывая глаза. — Вряд ли больнее. А может быть, напротив, будет больно, нестерпимо, невероятно, невообразимо больно, и минута смерти будет бесконечно длиться. Ведь чувство времени, наверно, исчезнет, и минута смерти может показаться длиннее, чем вся жизнь. Неизвестно ведь… — Он, не меняя позы, старался представить себе ощущение своей смерти. И вдруг почувствовал, что страха больше нет, что страх сменился любопытством. — Как это будет? Как?»

Он продолжал лежать на спине, глядя на стенку купе, на которой уже снова стали появляться узоры и геометрические фигуры. Он знал, что стоит ему только напрячь внимание и внимательно посмотреть на стенку — и узоры исчезнут. Но ему было не до них, они не беспокоили его больше. «Пусть себе, как мухи, бегают и перелетают с места на место. Как это говорит Жюльен Сорель перед казнью? Скоро я узнаю о великом, быть может?» Так, кажется?

Ему захотелось перечесть это место. Он сел на диван, взял второй том «Le rouge et le noir»[38] и стал его перелистывать, ища нужную страницу. С двухцветной черно-красной обложки соскользнуло красное пятно и превратилось в шарик. Красный шарик волчком закружился перед Волковым и покатился по бобрику. Но Волков только краем глаза увидел его. Внимание его привлекла фраза Жюльена Сореля: «L’homme qui veut chasser l’ignorance et le calme de la terre doit-il passer comme la tempête et faire le mal comme au hasard?»[39] Он задумался. «Как будто про нас, про наши советские дела, — прошептал он. — Про Великого Человека. И если правда, что надо пройти „comme une tempête et faire le mal comme au hazard“, тогда в этом было бы оправдание и мне, и моей жизни. Оправдание? Разве можно оправдать мою жизнь? И если история даже оправдает, разве это утешит меня? — Он покачал головой. — Не знаю и мне уже некогда рассуждать об этом. — И он стал снова перелистывать страницы. — В тюрьму не позволят взять Стендаля, — подумал он с сожалением. — В тюрьму? А как же насчет прыжка с поезда, насчет выстрела в висок, насчет смешной шутки?»

Нет, это было ему не по силам, это требовало энергии и воли, которых у него больше совсем не было. Ему не хотелось, он больше не мог двигаться. Это только казалось, что застрелиться будет легко. Теперь он знал, что это невозможно: ноги отказывались идти, рука отказывалась взять кольт. Перед тем как застрелиться, надо еще поднести дуло к виску. Нет, это не удастся. Но отчего? Оттого, что запрещено, — вдруг понял он. — Запрещено. Все должно быть так, как полагается: тюрьма, суд, расстрел. Таков порядок вещей, и его нельзя нарушать. Не полагается.

Он лег поверх одеяла и стал читать с чувством, похожим на блаженство. «Как странно, — думал он, не отводя глаз от книги. — Почему я прежде не читал? И музыка. Ведь я любил музыку, а вот никогда не слушал. Отчего? Поздно, поздно думать об этом. И теперь уже все равно…»

Он нашел место, которое искал, и стал читать с таким нетерпением, будто это было самое необходимое, единственное, что ему оставалось сделать перед концом жизни.

Глава четвертая

…Мишук Волков, ученик III класса II Петербургской гимназии, проснулся от чувства радости. Вчера вечером, после целого дня сборов, он, мама Катя и Андрик заняли купе в поезде, и сейчас они выйдут из него и попадут в то невообразимое, бесконечное наслаждение, которое называется летними каникулами в имении.